Чтение 7–й страницы книги ~Крылья ужаса~

получили, что хотели. Люда сунула кулек в свою пустую сумку - отец Лени
категорически отказался брать ее в руки.

- Что же я, своим сыном буду помахивать, неся его, - возмущенно выговорил
он, Покраснев, а потом надолго замолк.

Люде пришлось самой нести эту большую хозяйственную сумку, на дне которой
разместился мешочек - все, что осталось от задумчивого Лени. Сумка была
неестественно легкая, и прямо-таки болталась в руке Люды.

Все это было так дико и неестественно, что Люда едва сдерживалась, чтобы
не расхохотаться - громко и на всю Вселенную. Она еле справлялась с
подступавшим хохотом. Эта болтающаяся сумка с нелепым кульком - и
одновременно воспоминания о философских умозаключениях Лени - все это вело
ее к убеждению о тотальном бреде, о том, что мир этот и все что в нем -
просто форма делирия, коллективная галлюцинация и ничего больше.

Выл ветер, туман поднимался ни с того, ни с сего, и она шла по
бесконечной пустынной дороге, чтобы выйти к автобусной остановке. Вокруг
было поле, простор, которому не было конца, и который мучил своей тоской и
блаженством. Бездонное чувство необъяснимости России пронзило ее вдруг до
предела. Но она не могла связать в своем уме эти две вещи: мир и Россию. Она
знала теперь всем своим существом, что мир - это бред, галлюцинация, но что
такое Россия - она не могла понять. Но она ясно ощущала: мир - сам по себе,
но Россия - тоже сама по себе, и уходит она далеко за пределы мира, в чем-то
даже не касаясь его...

"И дай Бог, чтобы они никогда не совместились теперь", - подумала она...

Папаша между тем шел отчужденный и нахохленный, словно петух, потерявший
золотое зерно. Нелепая сумка с остатком Лени продолжала раздражать Люду
своим абсурдом.

Но у нее, правда, не возникло желания вытряхнуть этот бессмысленный пепел
- который не имел в ее глазах никакого отношения к брату, так что даже
хохотать над этой золой было бы не кощунством. Но и прошлое существование
брата казалось ей таким же странным, как и эта их процессия по пустынной
дороге с сумкой.

Через несколько дней состоялось захоронение праха в полусемейной могиле.
Народу, если не считать семьи, было мало. Моросил одинокий прохладный
дождик. Люда промочила ноги, но ей было не до ног. Кладбище было все в
зелени, и зелень показалось Люде жалостливая.

За день до этого скорбного события Люда попала с приятелями в отключенную
подмосковную деревню, где во тьме сада у речки они пели разрывающие душу
русские песни, и потом неожиданно читали стихи Блока о России. И все-таки,
несмотря на присутствие России, сам мир этот, планета, казался Люде
подозрительным чуждым, словно в чем-то он существовал по какой-то
дьявольской программе. А Россия, ее родная Россия - в ее глубине, в ее тайне
- была явно нечто другое, чем этот мир, хотя внешне она как-будто входила в
него, как его часть.

И вот теперь она стоит перед могилой, и от Лени виден только этот
абсурдный комок.

- Господи, что за бред - думала она. - Какое отношение имеет к Лене эта
мерзкая зола, эта пыль в кульке?!.. Сейчас его душа, его внутреннее существо
в ином мире, может быть, он по-своему видит нас, но не дай Бог, если там так
же бредово, как и здесь.

Возвращались после захоронения вразброд.

Но Людой все больше и больше овладевало глубинное чувство собственного
бессмертного "я", скорее не чувство, конечно, а просвечивалась внутри сама
реальность этого вечного, великого, бессмертного "я" - ее собственного "я".
И хотя это "я" только чуть-чуть провиделось сквозь мутную оболочку ума и
сознания, Люда чувствовала, что это есть, что это проявится. Хотя бы на
время, хотя бы частично, и тогда весь этот так называемый мир обернется
нелепо-уродливой тенью по сравнению со светом высшего, но скрытого "я".

И Люда лихорадочно искала, и находила здесь точку опоры.

- Господи, - думала она, возвращаясь. - Ну что значит весь этот мир!?

Пока есть мое вечное "я", от которого зависит мое бытие, какое мне дело
до мира,

- на том, или на этом свете, какие бы формы он не принимал. Если есть
высшее "Я", значит, есть и я сама, и всегда буду, потому что мы одно, а все
эти оболочки, тела, ну и что? И хоть провались этот мир или нет - это не
затронет высшее "я", и потому, какое мне до всей этой Вселенной дело?!

И безграничное, всеохватывающее чувство самобытия захлестнуло ее. Она
поглядела издалека на кладбище. "Какой бред" - почти сказала она вслух.

Все для нее как бы распалось на три части: на так называемый мир, далее -
родная, но непостижимая до конца Россия, и, наконец, ее вечное "я", скрытое
в глубине ее души...

С этого момента произошел сдвиг.

Правда, одна история, случившаяся сразу после смерти Лени, немного
закрутила ее.

Ее прежние любимцы, люди, сдвинутые чуть-чуть за свое бытие, то и дело
попадались ей. И вот один из них действительно поразил ее. Человек этот был
уже в годах и обуянный желанием остановить время. Имел он в виду, конечно,
свое собственное время, для себя, а не претендовал, чтоб остановить время в
миру, что, доступно, понятно одному Брахману... точнее Шиве: для искоренения
всего, что есть.

Чего только не вытворял этот человек! Был он совершенно одинокий и даже
полуобразованный, но Люду умилял своими высказываниями о том, что и к концу
жизни отдельного человека - и особенно к концу мира - время страшно
ускоряется, и будет ускоряться все быстрее и быстрее, так что перед всеобщим
концом люди будут ощущать свою жизнь как пролетевшую за один миг. Но что
есть-де способы время это замедлять и тем самым оттеснять себя, потихонечку,
стук за стуком, от гибели, от черты-с! - покрикивал он на самого себя.

Впервые рассказал он ей все это после соития, за бутылкой водки, когда
Люда прикорнула у окошечка с геранью, и солнце опаляло сладостный
старо-московский дворик с лужайками и ленивыми котами.

Люде все время вспоминались стихи:

Как ударит в соборе колокол:

Сволокут меня черти волоком Я за чаркой с тобою распитой...

Но за возможность "останавливать" время она жадно уцепилась.

- Ух, какая ты ненасытная - удивился он ей тогда. - Я в твои годы об этом
еще не думал...

И от изумления он осушил залпом стакан горьковато-пустынной водки. "Вот
народ-то пошел - пробормотал он потом - как за жизнь хватаются, даже
молодые!" Люда, не откладывая, погрузилась в его способы. Но, благодаря
своей змеиной интуиции, почувствовала не совсем то. Да, кой-чего можно было
добиться, и даже эффективно, и как маленький подарок такое можно было
использовать, но все же это не то, что надо, чтобы прорваться не только в
"вечность", но хотя бы в какую-нибудь приличную "лительность".

Она поняла, что ее любимцу не хватает тайных знаний, а одной
самодеятельностью здесь не поможешь.

Тогда она еще решительней пошла по новому пути. В Москве уже существовали
довольно закрытые подпольные кружки, которые изучали и практиковали
восточный эзотеризм, особенно индуистского плана, и Люда быстро нашла к ним
дорогу.

И она увидела насколько все сложно, и просто и не просто одновременно, и
насколько все взаимосвязано и какую высокую, хотя и не видимую для мира
квалификацию надо иметь, чтобы разрубить смертный узел...

Но несмотря на все учения, она, как и многие другие, шла каким-то своим,
неведомым путем, словно реальность ее бытия преображала все существующее в
чуть-чуть иное, свое...

Вот в таком-то состоянии Людмила и попала в дом • 8 по Переходному
переулку. Ее поразило здесь обилие людей, охваченных этой патологической
жаждой жизни (хотя были, конечно, и другие), то-есть людей знакомого ей
типа, ее давешних "единоутробцев" по бытию. Раньше они были разбросаны по
всему ее мирскому пути, и встречи с ними обжигали ее душу желанием жить
(жить каждой клеточкой!) - вечно, безумно и вопреки всему, (ведь живут же в
каких-то мирах, наверняка, по тысячи, по миллиону земных лет - говорила она
самой себе)...

Но здесь, в Переходном переулке, на маленьком клочке земли, таких
любителей своего бытия скопилось чересчур уж много! Как будто они съехались
сюда со всей окрестной Рассеи. Конечно, среди них только некоторые могли
жить глубинным самобытием... Большинство просто металось, ощущая свое
самобытие - в сокровенном смысле - лишь иногда, но зато обуянное и диким
желанием жить, и страхом перед смертью, и стихийным поиском жизни в самом
себе. Людмилочка просто ошалела от такого изобилия, и с некоторыми сразу
подружилась. Были это люди своеобычные, причудливые, но, конечно, ни о каких
эзотерических центрах они и не слыхивали.

Подружилась она с одной пухленькой - одного с ней возраста, может чуть
постарше

- женщиной. Звали ее Галя. Души в ней Людочка не чаяла и целовала ее
из-за непомерного сладкого умиления, которое Галя у нее вызывала даже своим
видом.

Была Галя девка масляная, круглая, но с такими - одновременно умными
глазками, что многим становилось не по себе. Собственно, "умными" Люда их
называла только в своем смысле, а не в "общечеловеческом": ибо глаза Гали от
обычного ума были далеки, а смотрели мутно, отрешенно, но не по-монашески, а
в своем смысле.

Любила она еще, Галя, петь песни, потаенные, длинные, словно вышедшие из