Чтение 7–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

шею чугунному Пушкину плакат: "Я с имажинистами".

В СОПО читал доклады по мордографии, карандашом доказывал сходство всех
имажинистов с лошадьми: Есенин - вятка, Шершеневич - орловский, я - гунтер.

Глаз у Дида был верный.

Есенина в домашнем быту так и звали мы - Вяткой.

- Дид, возьми нас с собой.

- Без шапок-то?..

- А на кой они черт!

Если самому "восемнадцать", то чего возражать?

- Деньжонки-то есть?..

- Не в Америку едем.

- Валяй садись.

Поехали к Николаевскому вокзалу.

На платформе около своего отдельного пульмановского вагона стоял
комиссар.

Глаза у комиссара круглые и холодные, как серебряные рубли. Голова тоже
круглая, без единого волоска, ярко-красного цвета.

Я шепнул Диду на ухо:

- Эх, не возьмет нас "свекла"!

А Есенин уже ощупывал его пистолетину, вел разговор о преимуществе кольта
над наганом, восхищался сталью кавказской шашки и малиновым звоном шпор.

Один кинорежиссер ставил картину из еврейской жизни. В последней части в
сцене погрома должен был на крупном плане плакать горькими слезами малыш лет
двух. Режиссер нашел очаровательного мальчугана с золотыми кудряшками.
Началась съемка. Вспыхнули юпитеры. Почти всегда дети, пугаясь сильного
света, шипения, черного глаза аппарата и чужих "дядей", начинают плакать. А
этому хоть бы что: мордашка веселая, и смеется во все горлышко. Пробовали и
то и се - малыш ни в какую. У оператора опустились руки. Тогда мать
неунывающего малыша научила расстроенного режиссера:

- Вы, товарищ, скажите ему: "Мойшенька, сними башмачки!" Очень он этого
не любит и всегда плачет.

Режиссер сказал - и павильон огласился пронзительным писком. Ручьем
полились горькие слезы. Оператор завертел ручку аппарата.

Вот и Есенин, подобно той матери, замечательно знал для каждого секрет
"мойшенькиных башмачков": чем расположить к себе, повернуть сердце, вынуть
душу.

Отсюда его огромное обаяние.

Обычно любят - за любовь. Есенин никого не любил, и все любили Есенина.

Конечно, комиссар взял нас в свой вагон, конечно, мы поехали в Петербург,
и спали на красном бархате, и пили кавказское вино хозяина вагона.

В Петербурге весь первый день бегали по издательствам Во "Всемирной
литературе" Есенин познакомил меня с Блоком. Блок понравился своею
обыкновенностью. Он был бы очень хорош в советском департаменте над синей
канцелярской бумагой, над маленькими нечаянными радостями дня, над большими
входящими и исходящими книгами.

В этом много чистоты и большая человеческая правда.

На второй день в Петербурге пошел дождь.

Мой пробор блестел, словно крышка рояля. Есенинская золотая голова
побурела, а кудри свисали жалкими писарскими запятыми. Он был огорчен до
последней степени.

Бегали из магазина в магазин, умоляя продать нам "без ордера" шляпу.

В магазине, по счету десятом, краснощекий немец за кассой сказал:

- Без ордера могу отпустить вам только цилиндры.

Мы, невероятно обрадованные, благодарно жали немцу пухлую руку.

А через пять минут на Невском призрачные петербуржане вылупляли на нас
глаза, "ирисники" гоготали вслед, а пораженный милиционер потребовал
документы.

Вот правдивая история появления на свет легендарных и единственных в
революции цилиндров, прославленных молвой и воспетых поэтами.

К осени стали жить в бахрушинском доме. Пустил нас на квартиру Карп
Карпович Коротков - поэт, малоизвестный читателю, но пользующийся громкой
славой у нашего брата.

Карп Карпович был сыном богатых мануфактурщиков, но еще до революции от
родительского дома отошел и пристрастился к прекрасным искусствам.

Выпустил он за короткий срок книг тридцать, прославившихся беспримерным
отсутствием на них покупателя и своими восточными ударениями в русских
словах.

Тем не менее расходились книги довольно быстро, благодаря той неописуемой
энергии, с какой раздавал их со своими автографами Карп Карпович!

Один веселый человек пообещал даже два фунта малороссийского сала
оригиналу, у которого бы оказалась книга Карна Карповича без дарственной
надписи.

Риск был немалый.

В девятнадцатом году не только ради сала, но и за желтую пшенку неделями
кормили собой вшей в ледяных вагонах.

И все же пришлось веселому человеку самому съесть свое сало.

Комната у нас была большая, хорошая.

Силы такой не найти, которая б вытрясла из нас, россиян, губительную
склонность к искусствам: ни тифозная вошь, ни уездные кисельные грязи по
щиколотку, ни бессортирье, ни война, ни революция, ни пустое брюхо.

Можно сказать, тонкие натуры.

Возвращаюсь поздней ночью от приятеля. В небе висит туча вроде дачного
железного рукомойника с испорченным краном - льет проклятый дождь без
передыха, без роздыха.

Тротуары Тверской - черные, лоснящиеся. Совсем как мой цилиндр.

Собираюсь свернуть в Козицкий переулок. Вдруг с противоположной стороны
слышу:

- Иностранец, стой!

Смутил простаков цилиндр и деллосовское широкое пальто.

Человек пять отделилось от стены.

ЖДУ.

- Гражданин иностранец, ваше удостоверение личности!

На голой кляче ковылял извозчик по расковыренной мостовой. Глянул в нашу
сторону - и ну нахлестывать своего буцефала. А тот не будь дурак - стриканул
карьером. У кафе "Лира" подремывал сторож. Смотрю - шмыг он в переулочек, -
и будьте здоровы!

Ни живой души. Ни бездомного пса. Ни тусклого фонаря.

Спрашиваю:

- По какому, товарищи, праву вы требуете у меня документ? Ваш мандат.

- Мандат?..

И парень в студенческой фуражке и с лицом, помятым, как не взбитая после
ночи подушка, помахал перед моим носом пистолетиной:

- Вот вам, гражданин, и мандат!

- Может быть, от меня требуется не удостоверение личности, а пальто?

- Слава тебе Господи... догадался.

И, слегка помогая разоблачаться, парень с помятой физиономией стал сзади
меня, как швейцар в хорошей гостинице.

Я пробовал шутить. Но было не очень весело. Пальто только что сшил.
Хороший фасон и добротный английский драп.

Помятая физиономия смотрела на меня меланхолически.

И когда с полной безнадежностью я уже вылезал из рукавов, на выручку мне
пришла та самая, не имеющая пределов любовь россиян к искусству.

Один из теплой компании, пристально вглядевшись в мое лицо, спросил:

- А как, гражданин, будет ваша фамилия?

- Мариенгоф...

- Анатолий Мариенгоф?..

Приятно пораженный обширностью своей славы, я повторил с гордостью:

- Анатолий Мариенгоф!

- Автор "Магдалины"?

В этот счастливый и волшебнейший момент моей жизни я не только готов был
отдать им деллосовское пальто, но и добровольно приложить брюки, лаковые
ботинки, шелковые носки и носовой платок.

Пусть дождь! Пусть не совсем принято возвращаться домой в подштанниках!
Пусть нарушено равновесие нашего бюджета! пусть! тысяча раз пусть! - но зато
какая сложная, лакомая и обильная жратва для честолюбия - этого прожорливого
Фальстафа, которого мы носим в своей душе!

Должен ли я говорить, что ночные знакомцы не тронули моего пальто, что
главарь, обнаруживший во мне Мариенгофа, рассыпался в извинениях, что они
любезно проводили меня до дому, что, прощаясь, я крепко жал им руки и
приглашал в "Стоило Пегаса" послушать мои новые вещи.

А спустя два дня - еще одно подтверждение тонкости расейских натур.

Есенин зашел к сапожнику. Надо было положить новые подметки.

Сапожник сказал божескую цену. Есенин не торгуясь оставляет адрес, куда
доставить: "Богословский, 3,46 - Есенину".

Сапожник всплескивает руками:

- Есенину!

И в восторженном порыве сбавляет цену наполовину.

А вот из истории: правда, ситуация несколько иная, но тоже весьма
примечательная.

1917 год. В Гатчине генерал Краснов, командующий войсками Керенского,
заключает бесславное для себя соглашение с большевистскими отрядами.

Входят адъютант Керенского и Лев Давидович Троцкий. Вслед за ними
казачонок с винтовкой, казачонок уцепился за рукав Троцкого и не выпускает
его.