Чтение 7–й страницы книги ~Роман без вранья~

щиколотку, ни бессортирье, ни война, ни революция, ни пустое брюхо, ни
протертые на локтях рукавишки.

Можно сказать, тонкие натуры.

Возвращаюсь поздней ночью от приятеля. В небе висит туча вроде дачного
железного рукомойника с испорченным краном -- льет проклятый дождь без
передыха, без роздыха.

Тротуары Тверской черные, лоснящиеся -- совсем как мой цилиндр.

Собираюсь свернуть в Козицкий переулок. Вдруг с противоположной стороны
слышу:

-- Иностранец, стой!

Смутил простаков цилиндр и делосовское широкое пальто.

Человек пять отделилось от стены.

Жду.

-- Гражданин иностранец, ваше удостоверение личности!

Ковылял по водомоинам расковыренной мостовой на чалой клячонке извозец.
Глянул в нашу сторону -- и ну нахлыстывать своего буцефала. А тот, не будь
дурак,-- стриканул карьером. У кафе "Лира", что на углу Гнездниковского, в
рыжем кожухе подремывал сторож. Смотрю -- шмыг он в переулочек и -- будьте
здоровы.

Ни живой души. Ни бездомного пса. Ни тусклого фонаря.

Спрашиваю:

-- По какому, товарищи, праву вы требуете у меня документ? Ваш мандат?

-- Мандат?..

И парень в студенческой фуражке с лицом бледным и помятым, как
невзбитая после ночи подушка, помахал перед моим носом пистолетиной:

-- Вот вам, гражданин, и мандат!

-- Так, может быть, не удостоверение личности, а пальто!

-- Слава тебе, господи... догадался...

И, слегка помогая разоблачаться, парень с помятой физиономией стал
сзади меня. как швейцар в хорошей гостинице.

Я пробовал шутить. Но было не очень весело. Пальто только что сшил.
Хороший фасон и добротный английский драп.

Помятая физиономия смотрела на меня меланхолически.

И когда с полной безнадежностью я уже вылезал из рукавов, на выручку
мне пришла та самая, не имеющая пределов, любовь россиян к искусству.

Один из теплой компании, пристально вглядевшись в мое лицо, спросил:

-- А как, гражданин, будет ваша фамилия?

-- Мариенгоф...

-- Анатолий Мариенгоф?..

Приятно пораженный обширностью своей славы, я повторил с гордостью:

-- Анатолий Мариенгоф!

-- Автор "Магдалины"?

В этот счастливый и волшебнейший момент моей жизни я не только готов
был отдать им делосовское пальто, но и добровольно приложить брюки, лаковые
ботинки, шелковые носки и носовой платок.

Пусть дождь! Пусть не совсем принято возвращаться домой в подштанниках!
Пусть нарушено равновесие нашего бюджета! Пусть! Тысяча раз пусть!-- но зато
какая лакомая и обильная жратва для честолюбия -- этого прожорливого
Фальстафа, которого мы носим в своей душе!

Должен ли я говорить, что ночные знакомцы не тронули моего пальто, что
главарь, обнаруживший во мне "Мариенгофа", рассыпался в извинениях, что они
любезно проводили меня до дому, что, прощаясь, я крепко жал им руки и
приглашал в "Стойло Пегаса" послушать мои новые вещи.

А спустя два дня еще одно подтверждение тонкости расейских натур.

Есенин зашел к сапожнику. Надо было положить новые подметки и каблуки.

Сапожник сказал божескую цену. Есенин, не торгуясь, оставляет адрес,
куда доставить: "Богословский, 3, 46 -- Есенину".

Сапожник всплескивает руками:

-- Есенину!

И в восторженном порыве сбавляет цену наполовину.

А вот из истории -- правда, ситуация несколько иная, но тоже весьма
примечательная.

1917 год. В Гатчине генерал Краснов, командующий войсками Керенского,
заключает бесславное для себя соглашение с большевистскими отрядами.

Входят: адъютант Керенского и Лев Давидович Троцкий. Вслед за ними
казачонок с винтовкой. Казачонок уцепился за рукав Троцкого и не выпускает
его.

Троцкий обращается к Краснову:

-- Генерал, прикажите казаку отстать от нас.

Краснов делает вид, что не знает Троцкого в лицо.

-- А вы кто такой?

-- Я -- Троцкий.

Казачонок вытягивается перед Красновым:

-- Ваше превосходительство, я поставлен стеречь господина офицера
(адъютанта Керенского), вдруг приходит этот еврейчик и говорит: "Я --
Троцкий, идите за мной". Я часовой. Я за ними. Я его не отпущу без
разводящего.

-- Ах, как глупо!-- бросает Троцкпй и уходит, хлопнув дверью.

А генерал Краснов обращается к столпившимся офицерам с фразой,
достойной бессмертия. Он говорит:

-- Какая великолепная сцена для моего будущего романа!

Россияне! Россияне!

Тут безвозвратный закат генеральского солнца. Поражение под
Петербургом. Судьбы России. А он, командующий армией (правда, в две роты и
девять казачьих сотен, но все же решающей: быть или не быть), толкует о
сцене для романа? А? Как вам это понравится?

15

В те дни человек оказался крепче лошади.

Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мертвыми тушами
мостовые. Человек находил силу донести себя до конюшни, и если ничего не
оставалось больше, как протянуть ноги, он делал это за каменной стеной и под
железной крышей.

Мы с Есениным шли по Мясницкой. Число лошадиных трупов, сосчитанных
ошалевшим глазом, раза в три превышало число кварталов от нашего
Богословского до Красных ворот.

Против почтамта лежали две раздувшиеся туши. Черная туша без хвоста и
белая с оскаленными зубами.

На белой сидели две вороны и доклевывали глазной студень в пустых
орбитах. Курносый ирисник в коричневом котелке на белобрысой маленькой
головенке швырнул в них камнем. Вороны отмахнулись черным крылом и
отругнулись карканьем.

Вторую тушу глодала собака. Протрусивший мимо на хлябеньких санках
извозчик вытянул ее кнутом. Из дыры, над которой некогда был хвост, она
вытащила длинную и узкую, как отточенный карандаш, морду. Глаза у пса были
недовольные, а белая морда окровавлена до ушей. Словно в красной полумаске.
Пес стал вкусно облизываться. Всю обратную дорогу мы прошли молча. Падал
снег.

Войдя в свою комнату, не отряхнув, бросили шубы на стулья. В комнате
было ниже нуля. Снег на шубах не таял.

Рыжеволосая девушка принесла нам маленькую электрическую грелку.
Девушка любила стихи и кого-то из нас.

В неустанном беге за славой и за тормошливостью дней мы так и не
удосужились узнать кого. Вспоминая об этом после, оба жалели -- у девушки
были большие голубые глаза и волосы цвета сентябрьского кленового листа.

Грелка немало принесла радости.

Когда садились за стихи, запирали комнату, дважды повернув ключ в
замке, и с видом преступников ставили на стол грелку. Радовались, что в
чернильнице у нас не замерзли чернила и писать можно было без перчаток.

Часа в два ночи за грелкой приходил Арсений Авраамов. Он доканчивал
книгу "Воплощение" (о нас), а у него в доме Нерензея в комнате тоже мерзли
чернила и тоже не таял на калошах снег. К тому же у Арсения не было
перчаток. Он говорил, что пальцы без грелки становились вроде сосулек:
попробуй согнуть -- и сломятся.

Электрическими грелками строго-настрого было запрещено пользоваться, и
мы совершали преступление против революции.

Все это я рассказал для того, чтобы вы внимательнее перечли есенинские
"Кобыльи корабли"-- замечательную поэму о "рваных животах кобыл с черными
парусами воронов; о солнце, стынущем, как лужа, которую напрудил мерин; о
скачущей по полям стуже и о собаках, сосущих голодным ртом край зари".

Много с тех пор утекло воды. В бахрушинском доме работает центральное
отопление, в доме Нерензея -- газовые плиты и ванны, нагревающиеся в
несколько ми нут, а Есенин на другой день после смерти догнал славу.

16

Перемытарствовав немалую толику часов в приемной Московского Совета,
наконец получили мы от Льва Борисовича Каменева разрешение на книжную лавку.

Две писательские лавки уже существовали. В Леонтьевском переулке
торговали Осоргин, Борис Зайцев, поэт Владислав Ходасевич, профессор Бердяев
и еще кто-то из старого "союза писателей".