штанов. Опусти заднюю ногу и перестань мочиться. Не робей, говорю я, потому
что она уже тебя бросила. Она осквернена уже, и ты вполне можешь сломать
свою загородку. Незачем вежливо осведомляться у меня, не пахнет ли кофе
карболкой. Это меня не отпугнет. Можешь положить в кофе крысиного яду и
насыпать битого стекла. Вскипятить чайник мочи и .добавить туда мускатных
орехов...
основном с несколькими сумасшедшими русскими, пьяницей-голландцем и толстой
болгаркой по имени Ольга. Из русских главным образом -- с Евгением и
Анатолием.
и она слегка потеряла в весе. Однако не скажешь, что она очень страдала. По
весу она не уступает небольшому старинному паровозику; она все так же
потеет, у нее тот же запах изо рта и та же черкесская папаха, напоминающая
парик из упаковочной стружки. На подбородке две бородавки, из которых растут
жесткие волосы; вдобавок она отпускает усы.
сапоги. В шесть утра она уже за работой -- делает две пары в день. Евгений
говорит, что Ольга -- это обуза, но, по правде сказать, своими сапогами она
кормит и Евгения, и его жену. Если Ольга не работает, в доме нечего есть.
Поэтому все озабочены тем, чтобы Ольга вовремя легла спать, чтобы она хорошо
питалась и т.д. и т.п.
помидорный или овощной, -- вкус у него всегда один. Вкус такой, как будто в
этом супе сварили кухонное полотенце -- кисловатое мутное пойло. Я вижу, как
после каждого обеда Евгений прячет суп в комод. Он стоит там и киснет до
следующего дня. Масло тоже прячется в комод -- через три, дня оно напоминает
по вкусу большой палец на ноге трупа.
особенно когда вся стряпня происходит в комнате, где нет никакой вентиляции.
Едва я вхожу, мне становится дурно. Но Евгений, заслышав мои шаги, кидается
к окну, отворяет ставни и отдергивает висящую на окне простыню, назначение
которой -- не пропускать свет. Бедный Евгений! Он смотрит на жалкую
обстановку, на грязные простыни, на грязную воду в раковине и говорит
трагически: "Я -- раб". Он повторяет это по десять раз в день. Потом снимает
со стены гитару и поет.
другие ассоциации... Я вижу себя стоящим в маленьком дворике, вонючем и
жалком. Через щели в ставнях на меня уставились странные лица... старые
женщины в платках, карлики, сутенеры с крысиными мордочками, сгорбленные
евреи, девицы из шляпной мастерской, бородатые идиоты. Они иногда вылезают
во двор -- набрать воды или вылить помои. Однажды Евгений попросил меня
вынести ведро. В углу двора я нашел выгребную яму со скользкими от
экскрементов, или, говоря проще, от дерьма, краями и набросанными вокруг
обрывками грязной бумаги. Я опрокинул ведро -- раздалось чавканье, а потом
неожиданно еще одно. Когда я вернулся, разливали суп. Во время обеда я думал
о своей старой зубной щетке, о том, что из нее вылезают щетинки и застревают
в зубах.
стороне стола, это слишком близко к кровати, а кровать -- живая.
Повернувшись, я вижу кровавые пятна на простынях. Но я стараюсь не смотреть
туда. Я смотрю во двор, где ополаскивают помойные ведра.
оркестровой яме, а я -- в первом ряду. В зале ни души, но Евгений играет
так, словно его слушают все коронованные властители Европы. Дверь в сад
открыта, и запах мокрых листьев смешивается с "тоской" и "грустью" Евгения.
В полночь, когда воздух пропах потом и зловонным дыханием зрителей, я
возвращаюсь сюда спать. Красный фонарь с надписью "Выход", плавающий в
табачном дыму, слабо освещает нижний угол асбестового занавеса; каждую ночь
я засыпаю, глядя на этот искусственный глаз...
5
это так, то моя жизнь не что, иное, как большая кишка. Я не только целыми
днями думаю о еде, но и вижу ее во сне. Однако я не прошусь обратно в
Америку, чтобы меня опять сковали узами брака и поставили к конвейеру. Я
предпочитаю быть бедным человеком в Европе. Видит Бог -- я вполне беден. Так
что нужно только оставаться человеком.
существования, что я на пути к экономической независимости. Дело в том, что
я встретил еще одного русского по имени Сергей, или Серж. Он живет в районе
Сюрен, в небольшой колонии эмигрантов и обнищавших художников. До революции
Серж был капитаном императорской гвардии, в нем шесть футов и три дюйма
росту без каблуков, и он пьет водку, как воду. Его отец был адмиралом или
кем-то в этом роде на броненосце "Потемкин".
Вынюхивая, где бы поесть, я однажды около полудня оказался неподалеку от
театра "Фоли-Бержер", точнее говоря, от его служебного входа в узком
переулке, упиравшемся одним концом в железные ворота. Я болтался там возле
артистического подъезда, смутно надеясь на встречу с какой-нибудь закулисной
бабочкой, когда у театра остановился грузовик. Шофер -- а это был не кто
иной, как Серж, -- увидел, что я стою, засунув руки в карманы, и спросил, не
помогу ли я ему выгрузить железные бочки. Когда он узнал, что я американец,
притом без гроша, он чуть не заплакал от радости. Оказалось, что он повсюду
искал человека, который мог бы его учить английскому. Я помог ему закатить
бочки с какой-то дезинфекционной жидкостью, а заодно досыта насмотрелся на
полуголых стрекоз, порхающих за кулисами. Весь этот эпизод оставил во мне
смесь странных впечатлений -- пустой театр, кукольные девочки, бочки с
бактерицидным средством, броненосец "Потемкин", -- а над всем этим мягкая
обходительность Сержа. Это был нежный великан, мужчина с головы до пят, но с
женским сердцем.
переезжаю к нему, он положит для меня матрац в коридоре, а за уроки
английского я буду получать обед -- обильный русский обед. Если же такового
почему-либо не будет, тогда -- пять франков. Это было прекрасно.
Замечательно. Единственно, что меня смущало, -- как я буду добираться каждое
утро из пригорода в "Америкен экспресс"?
денег на проезд в Сюрен. Я явился перед обедом, с рюкзаком, готовый к
первому уроку. В доме уже были гости -- они здесь всегда обедают целой
толпой, в складчину.
Они едят овсянку. Потом начинаем есть и мы. Мы тоже едим овсянку как
закуску. "У нас, -- подмигивает мне Серж, -- американскую овсянку едят
только собаки. А здесь она -- для джентльменов". После овсянки подают
грибной суп с овощами, потом яичницу с грудинкой, фрукты, красное вино,
водку, кофе, сигареты. Русский обед -- это совсем неплохо. За столом все
говорят с набитыми ртами. К концу обеда жена Сержа, ленивая, неряшливая
армянка, заваливается на диван и начинает пробовать конфеты. Она роется в
коробке своими толстыми, жирными пальцами, надкусывает одну конфету за
другой в поисках сладкой начинки, а потом бросает их собакам.
Мы с Сержем остаемся одни, если не считать собак и его жены, заснувшей на
диване. "Я люблю собак, -- говорит Серж на ломаном английском, -- собаки --
хорошо. Маленький собака, черви. Он молодой". Серж наклоняется и
рассматривает белых глистов, лежащих между собачьими лапами. Он старается
объяснить мне что-то о глистах по-английски, но ему не хватает слов. В конце
концов он смотрит в словарь. "А-а, -- говорит он торжествующе, -- глисти!"
Моя реакция, очевидно, не особенно умна, потому что Серж теряется. Он
становится на колени, чтобы лучше рассмотреть их, берет одного и кладет на
стол рядом с фруктами. "Хм, нс очень большой... -- бормочет Серж. --
Следующий урок вы мне будет учить глист, да? Вы -- хороший учитель. Я
сделает хороший успех с вами..."
душит меня. Острый, едкий, он, кажется, проникает во все поры моего тела. У
меня начинается отрыжка, и я вспоминаю все съеденное -- овсянку, грибы,
грудинку, печеные яблоки. Я вижу маленького глиста, лежащего рядом с
фруктами, и все разновидности черней, которых Серж рисует на скатерти,
пытаясь объяснить мне, что происходит с собаками. В моем воображении
возникает оркестровая яма "Фоли-Бержер" -- везде, во всех щелях тараканы,
вши, клопы. Я вижу, как публика в театре чешется и чешется -- до крови. Я
вижу червей, ползущих по декорациям, как армия красных муравьев,
уничтожающих все на своем пути. И хористок, сбрасывающих свои газовые туники
и бегущих по проходу нагишом. И зрителей, тоже сдирающих одежду и скребущих
друг друга, точно обезьяны.
ждет обед. И Серж -- чудный парень, никакого сомнения. Но я не могу заснуть.
Это все равно что пытаться заснуть в морге. Матрац пропитан жидкостью для
бальзамирования покойников. Это -- морг для вшей, клопов, тараканов,
глистов. Я не могу выносить этого. И не буду. Ведь я -- человек, а не вошь.
в Париж. У меня не хватает духу сказать ему, что я уезжаю навсегда. Я даже
оставляю в доме рюкзак, хотя в нем все мое имущество. Когда мы проезжаем
площадь Перье, я выпрыгиваю из машины. Мне нет особого смысла вылезать
именно здесь. Но ведь и вообще особого смысла нет ни в чем. Я свободен -- и
это главное...
проститутки с деревянной ногой. Она всегда стоит здесь, против "Гомон
Конан-Дойль Артур
Прозоров Александр
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Березин Федор
Прозоров Александр