Чтение 7–й страницы книги ~Черная весна~

как побудить француза понять, что первое, что бросается в глаза заезжему
американцу, приводит его в восторг, пробирает, что называется, до самых печенок,
-- этот вездесущий писсуар? Как втемяшить французу в голову, что американца, с
ненасытным интересом разглядывающего pissotiere** или vespasienne**, как его ни
называть, изумляет прежде всего то обстоятельство, что он -- в гуще народа,
прекрасно осознающего необходимость время от времени опорожнять мочевой пузырь,
а раз так, то и обеспечить этот процесс всем, что для него требуется. Отдающего
себе отчет в том, что если этого не будут делать на публике, при свете дня,
наверняка будут делать в уединении. Счастливая нация, французы считают, что
облегчаться на улице ничуть не более предосудительно, нежели
________
* Это уж слишком! (фр.).
** Французские наименования санитарно-гигиенических приспособлений.
530
в подвальных клозетах, где на вас подозрительно поглядывает какая-нибудь старая
карга, бдительно следя, чтобы вы ненароком не нарушили заведенный порядок.
Я привык отливать часто и обильно, в чем принято усматривать признак напряженной
умственной работы. Так это или нет, должен признаться, что на улицах Нью-Йорка я
нередко впадаю в панику. Хожу, все время вычисляя в уме, где следующий
общественный туалет, и гадая, удастся ли мне до него дотерпеть. И если зимой,
когда вы голодны и без гроша в кармане, приятно пару минут провести в теплом
подвальном клозете, положение в корне меняется, как только приходит весна. Тогда
вас так и подмывает освободиться от выпитого в ясном свете солнца, среди людей,
которые сверху поглядывают на вас и улыбаются. Спору нет, быть может, женщина,
приседающая на горшок по естественной надобности, и не воплощает собой самое
завораживающее зрелище на свете; зато ни один нормальный человек не станет
отрицать, что созерцать мужчину, остановившегося возле жестяного желоба и
взирающего на людскую толчею с довольным, ублаготворенным, чуть рассеянным
видом, подметить в его глазах выражение неизъяснимого блаженства -- одно
удовольствие. И неудивительно: освободить переполненный мочевой пузырь -- одна
из величайших жизненных радостей.
Есть в Париже несколько писсуаров, в удовольствии посетить которые я никогда не
могу себе отказать. В их числе -- видавшее виды жерло у здания лечебницы для
глухонемых на углу рю Сен-Жак и рю дель Абе-дель-Эпе и еще один -- на
перекрестке рю д'Асса и рю Гинмер в Люксембургском саду. Здесь-то в одну
прекрасную весеннюю ночь, не помню в силу какого стечения обстоятельств, я и
обрел заново старого своего друга -- Робинзона Крузо. Погрузившись на всю ночь в
пленительную магию воспоминаний, в трепет и боль. В сладкую боль, в сладкий
трепет.
"Чудеса, выпавшие на долю этого человека, -- говорится в предисловии к первому
изданию книги, -- превосходят любые ожидания; жизнь одного смертного вряд ли
может вместить большее число самых разнообразных событию". Остров (ныне он
известен под именем Тобаго), лежащий в устье многоводной Ориноко в тридцати
милях -к северо-востоку от Тринидада. Тот самый, на котором "означенный Крузо в
одиночестве прожил целых двадцать ^восемь лет. Следы босой ноги на песке, так
выразительно вытисненные на обложке. Дикарь по имени Пятница. Зонтик... Чем эта
непритязательная сказка столь властно влекла к себе умы людей XVIII столетия?
Voici* Ларусс:
_____________
* Вот что пишет (фр.).
531
"...la recit des aventures d'un homme qui, jete dans une ile deserte, trouve les
moyens de se suffire et meme de se creer uri bonheur relatif, que complete
1'arrivee d'un autre etre humain, d'un sauvage, Vendredi, que Robinson a arrache
des mains de ses ennemis... L'interet du roman n'est pas dans la verite
psychologique, mais dans L'abondance des details minutieux qui donnent une
impression saissante de realite"*.
Итак, Робинзон Крузо не только отыскал способ продолжить существование, но и сам
создал для себя относительное счастье! Браво! Наконец-то перед нами человек,
способный удовольствоваться относительным, счастьем. Как это чуждо
англосаксонскому менталитету! Как по-язычески! Осовременив фабулу (т. е.
вывернув Ларусса наизнанку), мы тут же обнаружим в романе историю художника,
стремящегося выстроить вокруг себя целый мир, историю едва ли не первого
подлинного невротика -- человека, спровоцировавшего крушение собственного
корабля с тем, чтобы вырваться за пределы своей эпохи и зажить самостоятельной
жизнью в мире, который он смог бы добровольно разделить с другим -- тeте ип
sauvage**. Немаловажно, что, дав волю своему невротическому импульсу, он
действительно обретает относительное счастье, пусть и в одиночестве на
необитаемом острове, не имея под рукой, быть может, ничего, кроме старого ружья
и пары рваных штанов. Чистая доска плюс двадцать пять тысяч лет "прогресса"
после изгнания из рая, заложенные в его нервных клетках. Просветительская
концепция относительного счастья! А когда появляется Пятница (или Vendredi***),
хотя он всего лишь дикарь и не владеет понятным Крузо языком, крут замыкается.
Надо бы перечитать эту книгу еще раз; в какой-нибудь дождливый день обязательно
это сделаю. Это замечательное произведение, возникшее на головокружительном
гребне нашей несравненной фаустовской культуры. За краем горизонта уже ждут
своей очереди такие гиганты, как Руссо, Бетховен, Наполеон, Гете. Цивилизованный
мир не спит ночей, зачитывая его до дыр на девяносто семи существующих языках.
Это слепок с
___________
* "...повесть о приключениях человека, который, будучи выброшен на необитаемый
остров, находит средства к существованию и сам создает для себя относительное
счастье, дополняющееся появлением другого человека -- дикаря Пятницы, которого
Робинзон вырывает из рук его врагов... Достоинство романа заключается не в
психологической правде, но в обилии частных деталей, создающих впечатление
поразительной достоверности" (фр.).
** Он же дикарь (фр.).
*** Пятница (фр.).
532
реальности XVIII века. Отныне из вольных океанских просторов уже никогда не
вынырнет на поверхность необитаемый остров. Отныне, где бы ты ни родился, ты --
на необитаемом острове. В душе каждого затаился уголок собственной окультуренной
пустыни -- островок собственного я, на который его выбросила буря; вопрос о
счастье -- относительном ли, абсолютном ли -- окончательно снят с повестки дня.
Отныне участь любого -- бежать от самого себя в тщетной надежде обрести
несуществующий необитаемый остров, пытаясь еще раз воплотить мечту Робинзона
Крузо. Вглядитесь в траекторию классических образцов бегства -- бегства
Мелвилла, Рембо, Гогена, Джека Лондона, Генри Джеймса, Д. Г. Лоуренса... тысяч
таких, как они. Ведь ни одному не суждено было обрести счастье. На долю Рембо
выпал рак. На долю Гогена -- сифилис. На долю Лоуренса -- белая чума. Да, чума
-- точнее не скажешь! Именуют ли ее раком, сифилисом, туберкулезом или еще каким
словом. Все это чума! Чума современного прогресса: колонизация, торговля,
бесплатные библии, война, эпидемии, механические протезы, заводы, рабы,
сумасшествие, неврозы, психозы, рак, сифилис, туберкулез, анемия, забастовки,
локауты, голод, нищета мыслей, духовная пустота, тщетность порывов, тревога,
отчаяние, скука, самоубийство, банкротство, атеросклероз, мегаломания,
шизофрения, грыжа, кокаин, синильная кислота, слезоточивый газ, бешеные собаки,
самовнушение, самотерапия, психотерапия, гидротерапия, электромассаж, пылесосы,
редукция слов, геморрой, гангрена. Ни необитаемых островов. Ни рая. Ни счастья
-- даже относительного. Жители земли бегут от самих себя отчаянно, безоглядно,
взыскуя спасения в толще арктических льдов и тропических топях. Очертя голову,
карабкаются по склонам Гималаев, рвут на части легкие в заоблачных высях
небес...
Видение конца -- не оно ли так властно притягивало к себе людей XVIII столетия?
Заглянув в бездну, они ужаснулись. Им захотелось двинуться вспять, еще раз
укрыться в тепле женского чрева.
ВОТ МОЕ "ДОПОЛНЕНИЕ К ЛАРУССУ"...
В тот день, стоя у писсуара в Люксембургском саду, я подумал: как мало, в
сущности, важно, что написано в книге. Реальную значимость придает ей момент
прочтения -- момент, в котором она выступает лишь как одно из Составляющих,
наравне с другими факторами, прочно и навсегда закрепляющими ее место в текучей
и изменчивой среде существования: с пронизанным солнечными лучами воздухом в
комнате, с ее атмосферой неспешного выздоровления, с ее уютной мебелью, с
тряпичным ковром на полу, с неуловимо поселившимися в ней запахами стирки
533
и готовки, смутно ассоциирующимися с материнским началом -- необъятным,
внушающим трепет, подобно священному животному; с выходящими на улицу окнами,
шлющими на сетчатку глаза неровные, удлиненные контуры удаляющихся фигур,
кривых, сутулых стволов, ветвящихся троллейбусных проводов; с кошками на крышах,
с пугливыми тенями, скачущими на вывешенном для сушки белье, с неостановимо
вращающимися дверями салунов, раскрывающимися зонтами, скользящими лошадиными
подковами, с шумом снимающимися с места автомобилями, замерзшими стеклами окон,
овеянными зеленой дымкой деревьями. Обаяние истории Робинзона Крузо -- по
крайней мере, в моих глазах -- целиком обусловлено моментом, в какой я впервые
раскрыл эту книгу. В тогдашнем, исполненном грез и фантомов отрезке моей жизни
эта история продолжает жить и поныне -- став неумирающей частью полного фантомов
существования. В моем личном пантеоне место Робинзона Крузо -- рядом с
некоторыми песнями Вергилия, а также магической фразой: "Который час?" Когда бы
я ни вспоминал о нем, мои губы сами собой складываются в рефлекторный вопрос:
"Который час?" Вергилий видится мне очкастым, лысоголовым ублюдком,
откидывающимся на спинку стула и оставляющим на доске жирные пятна; лысым
ублюдком, непрерывно разевающим пасть в нескончаемом приступе словесной диарреи,
вот уже четыре года не отпускающей его по пять дней в неделю; из огромной пасти
со вставными зубами вязко вытекает нечто пророчески-бессмысленное: "Rari nantes
in gurgite vasto"*. Живо припоминаю злорадство, с каким он выговаривал эту фразу
-- гениальную, если верить лысому очкастому ублюдку. Мы скандировали ее,
разбирали по членам предложения и частям речи, мы бесконечно повторяли ее за
ним, мы глотали ее, как рыбий жир, пережевывали, как таблетки от поноса, как и
он, открывая рты во всю ширь, и по пять дней в неделю год за годом, уподобляясь
вконец заезженной граммофонной пластинке, дублировали чудо -- пока в один