вспыхнула жизнь, но рифма сама отпала. Благодарю тебя, Россия, за чистый
и... второе прилагательное я не успел разглядеть при вспышке -- а жаль.
Счастливый? Бессонный? Крылатый? За чистый и крылатый дар. Икры. Латы.
Откуда этот римлянин? Нет, нет, всг улетело, я не успел удержать.
четвертый с рисом, пятый... на пятый не хватило) в русской кухмистерской,
представлявшей из себя как бы кунсткамеру отечественной гастрономии, и скоро
справился с ними, сидя на сырой скамье в сквере.
в круглом киоске у трамвайной остановки. Там, на лавке, двое с портфелями
обсуждали сделку, да с такими диалектическими подробностями, что сущность
товара пропадала, как при беглом чтении теряешь обозначенный лишь заглавной
буквой предмет брокгаузовской статьи. Тряся стриженными волосами, вошла
девушка с маленьким, сопящим, похожим на жабу бульдогом. А странно --
"отчизна" и "признан", опять вместе, и там, что-то упорно звенит. Не
соблазнюсь.
все фонари. Он решил, что уже можно -- с расчетом придти в рифму к девяти --
отправиться к Чернышевским. Как пьяных, что-то его охраняло, когда он в
таком настроении переходил улицы. В мокром луче фонаря работал на месте
автомобиль: капли на кожухе все до одной дрожали. Кто мог написать? Федору
Константиновичу никак не удавалось выбрать. Этот был добросовестен, но
бездарен; тот -- бесчестен, а даровит; третий писал только о прозе;
четвертый -- только о друзьях; пятый... и воображению Федора Константиновича
представился этот пятый: человек его возраста, даже, кажется, на год моложе,
напечатавший за те-же годы, в тех-же эмигрантских изданиях не больше его
(тут стихи, там статью), но который, каким-то непонятным образом, едва ли не
с физиологической естественностью некой эманации, исподволь оделся облаком
неуловимой славы, так что имя его произносилось -- не то, чтоб особенно
часто, но совершенно иначе, чем все прочие молодые имена; человек, каждую
новую строчку которого он, презирая себя, брезгливо, поспешно и жадно
поглощал в уголку, стараясь самым действием чтения истребить в ней чудо --
после чего дня два не мог отделаться ни от прочитанного, ни от чувства
своего бессилия и тайной боли, словно в борьбе с другим поранил собственную
сокровенную частицу; одинокий, неприятный, близорукий человек, с какой-то
неправильностью во взаимном положении лопаток. Но я всг прощу, если это ты.
пути часы (боковые исчадия часовых лавок) шли еще медленнее, и когда у самой
цели он одним махом настиг Любовь Марковну, шедшую туда же, он понял, что во
весь путь нетерпение несло его, как на движущихся ступеньках, превращающих и
стоячего в скорохода.
женщина, то всг-таки подкрашивала глаза? Стекла преувеличивали дрожь и
грубость кустарной росписи, и от этого ее невиннейший взгляд получался до
того двусмысленным, что нельзя было от него оторваться: гипноз ошибки. Да и
вообще, едва ли не всг в ней было основано на недоразумении, -- и как знать,
не было ли это даже формой умопомешательства, когда она думала, что
по-немецки говорит, как немка, что Гольсуорти крупный писатель, или что
Георгий Иванович Васильев патологически неравнодушен к ней? Она была одной
из вернейших посетительниц литературных посиделок, которые Чернышевские в
союзе с Васильевым, толстым, старым журналистом, устраивали дважды в месяц
по субботам; сегодня был только вторник; и Любовь Марковна еще жила
впечатлениями прошлой субботы, щедро ими делясь. Роковым образом мужчины в
ее обществе становились рассеянными невежами. Федор Константинович сам это
чувствовал, но к счастью до дверей оставалось всего несколько шагов, и там
уже ждала с ключами горничная Чернышевских, высланная, собственно, навстречу
Васильеву, у которого была весьма редкая болезнь сердечных клапанов, -- он
даже сделал ее своей побочной специальностью и, случалось, приходил к
знакомым с анатомической моделью сердца и всг очень ясно и любовно
демонстрировал. "А нам лифта не нужно", -- сказала Любовь Марковна, -- и
пошла наверх, сильно топая, но как-то особенно плавно и бесшумно поворачивая
на площадках; Федору Константиновичу приходилось подниматься сзади нее
замедленными зигзагами, как иногда видишь: прерывчато идет пес, пропуская
голову то справа, то слева от каблука хозяина.
неожиданное выражение ее лица (точно она не одобряла чего-то или хотела
быстро что-то предотвратить), как в переднюю, на коротких, жирных ножках,
выскочил опрометью ее муж, тряся на бегу газетой.
сына), -- вот, смотрите!"
когда за него выходила".
неуверенно ее взял.
человек!"
сложил. -- Главное, я отлично помнил!"
Александра Яковлевна, слегка балансируя бедрами и мягко беря молодого
человека за кисть.
комната с застрявшей тенью в углу и пыльной вазой танагра на недосягаемой
полке, и когда наконец прибыл последний гость, и Александра Яковлевна,
ставшая на минуту -- как это обычно бывает -- замечательно похожа на свой же
(синий с бликом) чайник, начала разливать чай, теснота помещения
претворилась в подобие какого-то трогательно уездного уюта. На диване, среди
подушек -- всг неаппетитных, заспанных цветов -- подле шелковой куклы с
бескостными ногами ангела и персидским разрезом очей, которую оба сидящих
поочередно мяли, удобно расположились: огромный, бородатый, в довоенных
носках со стрелками, Васильев и худенькая, очаровательно дохлая, с розовыми
веками барышня -- в общем вроде белой мыши; ее звали Тамара (что лучше
пристало бы кукле), а фамилия смахивала на один из тех немецких горных
ландшафтов, которые висят у рамочников. Около книжной полки сидел Федор
Константинович и, хотя в горле стоял кубик, старался казаться в духе.
Инженер Керн, близко знавший покойного Александра Блока, извлекал из
продолговатой коробки, с клейким шорохом, финик. Внимательно осмотрев
кондитерские пирожные на большой тарелке с плохо нарисованным шмелем, Любовь
Марковна, вдруг скомкав выбор, взяла тот сорт, на котором непременно бывает
след неизвестного пальца -- пышку. Хозяин рассказывал старинную
первоапрельскую проделку медика первокурсника в Киеве... Но самым интересным
из присутствующих был сидевший поодаль, сбоку от письменного стола, и не
принимавший участия в общем разговоре, за которым, однако, с тихим вниманием
следил, юноша... чем-то действительно напоминавший Федора Константиновича:
он напоминал его не чертами лица, которые сейчас было трудно рассмотреть, но
тональностью всего облика, -- серовато русым оттенком круглой головы,
которая была коротко острижена (что по правилам поздней петербургской
романтики шло поэту лучше, чем лохмы), прозрачностью больших, нежных, слегка
оттопыренных ушей, тонкостью шеи с тенью выемки у затылка. Он сидел в такой
же позе, в какой сиживал и Федор Константинович, -- немножко опустив голову,
скрестив ноги и не столько скрестив, сколько поджав руки, словно зяб, так
что покой тела скорее выражался острыми уступами (колено, локти, щуплое
плечо) и сжатостью всех членов, нежели тем обычным смягчением очерка,
которое бывает, когда человек отдыхает и слушает. Тень двух томов, стоявших
на столе, изображала обшлаг и угол лацкана, а тень тома третьего,
склонившегося к другим, могла сойти за галстук. Он был лет на пять моложе
Федора Константиновича и, что касается самого лица, то, судя по снимкам на
стенах комнаты и в соседней спальне (на столике, между плачущими по ночам
постелями), сходства, может быть, и не существовало вовсе, ежели не считать
известной его удлиненности при развитости лобных костей, да темной глубины
глазниц -- паскальевой, по определению физиогномистов, -- да еще, пожалуй, в
широких бровях намечалось что-то общее... но нет, дело было не в простом
сходстве, а в одинаковости духовной породы двух нескладных по-разному,
угловато-чувствительных людей. Он сидел, этот юноша, не поднимая глаз, с
чуть лукавой чертой у губ, скромно и не очень удобно, на стуле, вдоль
сидения которого блестели медные кнопки, слева от заваленного словарями
стола, и, -- как бы теряя равновесие, с судорожным усилием, Александр
Яковлевич снова отрывал взгляд от него, продолжая рассказывать всг то
молодецки смешное, чем обычно прикрывал свою болезнь.
непроизвольно подмигивая, -- "уж будьте покойны, угорьки из вас повыжмут".
аллее", -- там, где велосипед?"
когда учишься ездить и страшно виляешь.
Александра Яковлевна, кивнув самой себе, -- это хорошо: рождественская
скарлатина и пасхальный дифтерит".
книг: Гумилев и Эредиа, Блок и Рильке, -- и сколько он знал наизусть! А
тетради... Нужно будет когда-нибудь решиться и всг просмотреть. Она это
может, а я не могу. Как это странно случается, что со дня на день
откладываешь. Разве, казалось бы, не наслаждение, -- единственное, горькое
наслаждение, -- перебирать имущество мертвого, а оно однако так и остается
лежать нетронутым (спасительная лень души?); немыслимо, чтобы чужой
дотронулся до него, но какое облегчение, если бы нечаянный пожар уничтожил
Лукин Евгений
Роллинс Джеймс
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Орловский Гай Юлий