о строгости расписания, люди собирались на перроне загодя, а собравшись,
осторожно располагались у стены и умолкали, чтобы оно, расписание, думало
что их еще нет.
щепоть от жесткого края, бросил его рыжей. Потом, обтерев крючковатые руки о
мочалистую бородку, поглядел на хлеб, валявшийся в пыли, и на суку,
обнюхивающую его. "Е-е-е, достархан, барме? Барме?!(* Это достархан,
понимаешь? Поняла? (узбек.))" - посмеялся он, тыча пальцем в корку. Рыжая
подобрала кусок и стала с достоинством его жевать. А старик глядел. А когда
нагляделся, то задремал, усыпанный хлебным крошевом. Попыхивая папиросками и
постукивая молотками по еще не остывшей от дизеля колее, брели путейцы. Они
были загорелы, морщинисты и немолоды, а когда не лыбились и не кривились от
махорочной гари, то из морщин, из их глубины веяло белизной.
"Погодь, Макарыч, собака-то русская, ведь у здешних, окромя змей и гадов
ничего не водится. Русская она. Наша." - "Как мы, значит? - расстроился
Макарыч. - Куда ж занесло сердешную? Издохнет она, побожусь, издохнет. Или
бабаи каменюкой пришибут." - "А я про что - жалко, не чужая ж вроде, а как
мы." - "А у нас собачар в деревне знаешь, сколько было - не перечесть. Опять
же от воровства обороняли. А тута чего оборонять, и домов толком нет, и
воровать нечего, песок разве что, а где он нужен, ты мне скажи, где?!
Прознал бы, понабивал бы в карманы и в запазуху, и айда отсюда." - "Угу.
Айда." - "Эх... Ты стык-то простучи покамест." - "А чего стучать. Если бы
растрясло, то быть дизелю чирчикскому под откосом." - "Это верно. А ты все
одно простучи, Паша. Скоро чикменский пойдет." - "А чего стучать. В гробу я
этот чикменский видел." - "Паш, а собачке надобно пожракать сообразить. Тоща
больно." - "А чего соображать, ведь издохнет." - "Но подкормить надобно.
Пусть хоть перед смертью нажрется всласть. В деревне-то нашей собаки всласть
жракали. Не собаки, а телки были, честное слово." - "На обратной пойдем,
мясца на косточке из механического прихватим. Она с перрона не тронется.
Некуда ей. Будет ждать." - "Ты стык простучал?" - "Не-е." - "Так простучи,
Паша, простучи... Ну этот дизель чикменский, пущай с богом в свой Чикмент
отваливает. И попутного ветерка."
Обернувшись, Макарыч, свистнул в три пальца и подавил хрусткую, полуденную
тишину неуклюжими кликами: "Рыжуха, бабочка сердешная, жди! Мясца
прихватим!"
выискивая кричавшего. В душном вдовьем вальсе закружился вокзал, небо с
белым солнцем и земля. Закружились и другие ханум. И седой старик, ничего не
примечая, закружился. Рыжая захмелела. И раскачиваясь, как от похабного
веселья, упала наземь. Дремотно почесала за ухом. Дремотно вылизала рыжие
сосцы. И усомнившись дремотно в том, что была кому-то нужна, уложила
замороченную голову в лапах, будто бы собралась умирать.
принюхивался, склонившись над нею.
влитая. Сморгнув прежнее свое выражение с какой-то соринкой в глазу,
маленькая рыжая женщина потерянно принюхалась в свой черед к псу.
раздаваясь грудью. А раздавшись донельзя, выдохнул. И выдох его получился
долгим. Таким же долгим, как отправление чирчикского дизеля: "Гау-гау-гау-
гау-гау-гау!"
"Гау."
ухо она. Тогда он подыбился и подмяв ее под себя, ласково заурчал. Они были
похожи. А разное можно было по пальцам пересчитать; то, что кобель и сука;
то, что маленькая и большой; то, что рыжая и облезлый. То есть вовсе без
шерсти.
потупленные клыки. Пес сказал: "Гау!" И они разлеглись на перроне там, где
раньше лежала она одна. А въедливая блоха мешала этой приятности, и рыжая,
со злобой и усталостью выкусывая ее, поднялась.
немного подумал и, заглотав всей пастью то, где жила блоха, заворочал им с
усердием. Блоха бежала, но была раскушена ублюдком посредине пути и
выплюнута в песок с клочьями рыжей шерсти. Поглядев, ослабившись будто от
родовых потуг, на ташкентский железнодорожный вокзал, маленькая рыжая
женщина боязливо вильнула хвостом, боязливо задышала. И ожила.
грудью земную твердь. А где-то вдали, постукивая молотками и попыхивая
папиросками, возвращались и шли навстречу чимкентскому дизелю загорелые,
морщинистые, немолодые путейцы, не припоминая покуда, что забыли прихватить
в механическом мясца на сахарной костке...
заглядывать угрюмо в человеческие лица на всякий случай. Люди по вокзалу
ходили склонившись под тяжестью вьюков, отчего не получалось заглядывать в
их лица с угрюмостью. И наваливалась скукота, так как больше глядеть было не
на что. Караул от комендатуры считался потому одним из скверных. В этом
карауле, который тянулся от утра до вечера, солдату особо хотелось есть. А
поскольку на вьюках и буфетных стойках запросто, разгрызая курочку
запеченную, жрали все отбывающие, то выходило, что не пожравши оставался он
один. А это опять же скука и недобрая зависть.
гудели поезда, отправляясь по городам нашей родины. И какой-то поезд
трогался по расписанию на Москву или Харьков - где жила мать. Лились по
щекам слезы, когда это случалось. Когда заспанные проводницы светили сквозь
ночь фонариками. И когда на бортах вагонов мелькали облупившиеся башенки
Кремля.
я. А в восемнадцать, пораньше, отбывал поезд на Ростов и тогда плакал
громадный Отрошенко, с которым чаще иных доводилось мне топтаться в толчее,
будучи в карауле от комендатуры.
обычаю, рота наша конвойная уплетала за ужином порцайки. И никто не знал,
отчего плачет Отрошенко. Думали солдаты так: плачет потому, что от ужина к
ужину который месяц каша в котелке - перловая. А такому горю солдаты были
помочь не в силах. И только не мешали, как могли, ефрейтору плакать и
давиться кашей.
кричал по казарме отбой. Спал, стало быть.
* ЗАПИСКИ ИЗ-ПОД САПОГА *
Облака
коротка человечья жизнь.
вышла, крутая. Но и на дне этой ямы - земля! Размял ее в горсти - та же
самая, что под ногами, только та суровей будет, утоптали.
Чудно, ей богу! Но жизнь в земле, по всему видать, скучная. Я не дне ямы
посидел, покурил малость, и на сердце тоскливо стало. Не допыхтел, затоптал
папироску - то, чтобы себя не мучить: успеется и в земле пожить... И еще в
яме тихо было, и дышалось свежо от сырости. На ее донышко вода вода как-то
прибывать стала. Подумалось: от жажды все живое наскоро погибает, а тут и
вода есть.
сказал, что будем в марево под листьями спасаться и для сердечной потребы на
эти деревца глядеть - они на баб похожи по хрупкости и томленью. Но
деревца-то по-мужичьи звать: тополь. И я подумал: это с Полиной родственно.
Можно так и звать - Полина большая и Полина маленькая. Дерево как хочешь
назови. Они одиноко растут, а если и совьются стволами, то им и любить нечем
- ветки сами по себе, врастопырку растут. И детей им земля рожает, поднимая
стебелек из семени. Человек дерево бережет, чтобы любить потом крепко, если
одинокий, престарелый, или как мы - истосковавшиеся, живые.
что конвойные мучили их, но это без злобы. Разгадать хотелось: для чего они
живут на земле заодно с нами. Но как поймешь, что творится у черепашки под
панцирем, если не раскурочишь прикладом? При мне одну раскурочили - она из
костей оказалась. Не поверилось даже: должно же в ней что-то чудное быть.
Буров из второго взвода больше иных расковырял и говорит, что ни на грош не
понял, - у всех одно и то же под панцирем. Тоска.
по-ученому растолковал, почему они от боли жгучей, как люди, не кричат.
Конвойный овчарку пнет, она заскулит, а тут - папироской, самым угольком. А
ящерица - будто немая.
Давеча сержант Самохин у арыка ополаскивался и змееныша сапогом, как увидел,
так и придавил.
Акунин Борис
Николаев Андрей
Земляной Андрей
Русанов Владислав
Посняков Андрей
Шилова Юлия