этажа был замечательный вид на полевой простор, реку и
темневшее главами собора село Коломенское. Дмитриев подумал,
что мог бы завтра переселиться в эту трехкомнатную квартиру,
видеть по утрам и по вечерам реку, село, дышать полем, ездить
на работу автобусом до Серпуховки, оттуда на метро, не так уж
долго. Таня принесла в стеклянной посуде шпроты, два помидора,
масло, хлеб и рюмки. Он налил себе полную рюмку, а Тане -- что
осталось. Она всегда пила мало, сразу пьянела.
было хорошо. -- Ну, давай! Нет. За это не надо. Мне и так будет
хорошо. А вот давай за то, чтоб тебе было хорошо. Давай?
помидор. Хмыкнул: -- Эти помидоры не с могилы тещи
Невядомского?
когда-нибудь будет хорошо. Ну, а вдруг, а все-таки? Вот за это.
разговоры. После коньяка стало тепло, он с удовольствием жевал
помидор и смотрел на Таню, которая сгорбилась в задумчивости,
опершись локтями о стол и глядя в угол комнаты.
лопаткам.
застывшем лице с зарозовевшими от капли коньяку пятнами на
скулах было отчетливо видно страдание. На одно мгновение он
очень остро пожалел ее, но тут же вспомнил, что где-то далеко и
близко, через всю Москву, на берегу этой же реки, его ждет
мать, которая испытывает страдания смерти, а Танины страдания
принадлежат жизни, поэтому -- чего ж ее жалеть? В мире нет
ничего, кроме жизни и смерти. И все, что подвластно первой, --
счастье, а все, что принадлежит второй... А все, что
принадлежит второй,-- уничтожение счастья. И ничего больше нет
в этом мире. Дмитриев поднялся рывком, с внезапной
поспешностью, точно кто-то сильный схватил и дернул его за
руки, и, сказав: "Пока! Я бегу!" -- понесся быстрыми шагами по
коридору к двери. Таня ничего не успела ему сказать. Может
быть, она ничего и не хотела ему говорить.
конечно, не было,-- сделал две пересадки и вышел на последней
станции нового радиуса. Накрапывал мелкий дождь. Москва была
далеко, белела громадными домами на горизонте, а тут было поле,
изрытое котлованами, на мокрой глине лежали трубы и возле
столба на шоссе стояла очередь, ждавшая троллейбус. Небо было в
тучах, располагавшихся слоями -- наверху густело что-то
неподвижное, темно-фиолетовое, ниже двигались светлые, рыхлые
тучи, а еще ниже летела по ветру какая-то белая облачная рвань
вроде клочьев пара.
строил дом в поселке Красных партизан, это место, Павлиново,
считалось дачным. Оно было дачным и до революции, ездили сюда
конкой от заставы. В тридцатые годы мальчик Витя,
посредственный ученик, но прилежный велосипедист, рыболов,
игрок в "пятьсот одно", глотатель Сенкевича и Густава Эмара,
приезжал сюда летними днями на скрипучем старом автобусе,
отходившем с часовыми промежутками от булыжной Звенигородской
площади. В автобусе всегда было душно, окна не открывались,
пахло дерюгами. Мимо волоклись пустыри, огороды, одна
деревенька, другая, холодильник, радиополе, школа за каменным,
из белого кирпича, забором, снова поле, огороды, церковь на
бугре, и вдруг открывалась дуга запруды, где чернели
неподвижные лодки рыболовов, и у мальчика Вити сжималось
сердце. Дорога от автобусной станции шла среди сосен, мимо
почерневших от дождей, годами не крашенных заборов, мимо дач,
скрытых за кустами сирени, шиповника, бузины, поблескивающих
сквозь зелень мелкозастекленными верандочками. Надо было идти
по этой дороге долго, гудрон кончался, дальше шел пыльный
большак, справа на взгорке была сосновая роща с просторной
проплешиной -- в двадцатых годах упал самолет, и роща горела,--
а слева продолжали тянуть заборы. За одним из заборов, никак не
замаскированный молодыми березками, торчал бревенчатый дом в
два этажа с подвалом, вовсе не похожий на дачный, скорее на дом
фактории где-нибудь в лесах Канады или на гасиенду в
аргентинской саванне.
"Красный партизан". Георгий Алексеевич не был красным
партизаном, его пригласил в кооператив брат Василий Алексеевич,
красный партизан и работник ОГПУ, владелец двухместного
спортивного "опеля". Неподалеку на том же участке жил в
маленькой дачке третий брат, Николай Алексеевич, тоже красный
партизан , служивший во Внешторге, месяцами живший то в Японии,
то в Китае. Николай Алексеевич привез из Китая игру ма-чжонг --
в шкатулке красного дерева на четырех выдвижных полочках
помещались сто сорок четыре камня, с одной стороны бамбук, с
другой -- слоновая кость. В ма-чжонг сначала резались взрослые
на деньги, потом. когда взрослым надоело или стало не до того,
игра перешла во владение детей Николая Алексеевича и всей оравы
павлиновской детской коммуны. Ничего не осталось от тех вечеров
с патефонной музыкой "Утомленное солнце нежно с морем
прощалось", с громким разговором двух глухих красных партизан,
всегда споривших о чем-то на втором этаже, со стуком китайских
костяшек на верандочке Николая Алексеевича. В этом мире,
оказывается, исчезают не люди, а целые гнездовья, племена со
своим бытом, разговором, играми, музыкой. Исчезают дочиста,
так, что нельзя найти следов. Хотя там, в Павлинове, осталась
Лора. Но кроме Лоры -- никого, ни единого человека. Из братьев
раньше всех умер старший, Георгий Алексеевич. Мгновенная смерть
от инсульта -- тогда это называлось апоплексическим ударом --
случилась душным днем прямо на улице.
усы и бородка, очки в золотых ободках, очень тонкая и мягкая на
ощупь желтоватенькая чесучовая рубашка в табачных крошках,
толстый живот под ней и всегдашний, надо всем, всеми, смешок.
Георгий Алексеевич был инженером-путейцем, но всю жизнь мечтал
оставить эту работу и заняться сочинением юмористических
рассказиков. Ему казалось, что в этом его призвание. Всегда он
ходил с записной книжечкой в кармане. Дмитриеву запомнилось,
как быстро и легко сочинял отец смешные истории -- шли вечером
на огород поливать огурцы и увидели, как Марья Петровна, тетка
одного красного партизана, пытается сбить с сосны мячик своего
внука Петьки. Сначала бросила палку, палка застряла на сосне,
тогда стала кидать туфлю, туфля тоже застряла. Пока дошли до
огорода, отец рассказал Дмитриеву уморительную сказку о том,
как Марья Петровна забросила на сосну вторую туфлю, потом
кофту, пояс, юбку, все это висело на сосне, а Марья Петровна
голая сидела внизу, потом прибежал дядя Матвей, тоже стал
кидать ботинки, штаны. А через несколько дней отец приехал из
города и привез журнал, где был напечатан рассказ "Мячик". Над
братьями Георгий Алексеевич подсмеивался, считал их недалекими,
звал в шутку "колунами". Сам он окончил университет, а братья
даже в гимназии не успели доучиться: завертела гражданская
война, кинула одного на Кавказ, другого -- на Дальний Восток.
Иногда удивлялся, разговаривая с матерью: "И как это таких
людей за границу посылают, когда они ни 6e ни ме ни
по-каковски?" Еще корил братьев за жадность, за сытую жизнь,
издевался над китайскими костяшками, над вечной по выходным
дням автомобильной возней -- братнин "опель" называл не иначе
как с буквы "ж". А в Козлове родные тетки голодали, мерли одна
за другой, племянникам не на что было приехать в Москву. Один
Георгий Алексеевич помогал как мог.
ним, ни они к нему. Мать считала, что в ссорах и во всех
последующих несчастьях братьев виноваты были жены, Марьянка и
Райка, зараженные мелкобуржуазным мещанством, но потом им,
беднягам, тоже пришлось несладко.
Только неудачливый. Рано умер, ничего не успел. Что сохранилось
от его записных книжек, в которых было столько смешного,
прекрасного? Книжечки исчезли, как и все остальное. Как исчезла
Райка, жена Николая Алексеевича, бывшая когда-то красавицей и
самой большой модницей поселка Красных партизан. Как исчез
песчаный откос на берегу реки, где по утрам, очень рано, бывал
отличный клев. После восьми рыба уходила отсюда -- между
причалом и деревней начинал тарахтеть речной трамвайчик,
появлялись моторные лодки. Надо было переезжать на другой
берег; там были тихие бухточки, где пряталась рыба, но в
солнцепек сидеть было невыносимо -- ни дерева, ни куста, голый
луг в жесткой траве.
остановку раньше, чем нужно. Захотелось подойти к тому месту,
где был когда-то его любимый откос. Он знал, что там сейчас
Ильин Андрей
Корнев Павел
Сертаков Виталий
Лондон Джек
Вронский Константин
Ибсен Генрик