Чтение 7–й страницы книги ~Праздник, который всегда с собой~

истратить, и она принесла нам выигрыш двенадцать к одному, великолепно взяв
препятствия, обогнав остальных на последней прямой и финишировав на четыре
корпуса впереди всех. Мы отложили половину выигрыша, а другую половину
поставили на вторую лошадь, которая сразу вырвалась вперед, вела скачку на
всех препятствиях, а на прямой чуть было не проиграла -- фаворит настигал ее
с каждым скачком, и хлысты обоих жокеев работали вовсю.

Мы пошли выпить по бокалу шампанского в баре под трибунами и подождать,
пока будет объявлена выплата.

-- Все-таки скачки страшно выматывают,-- сказала моя жена.-- Ты видел,
как та лошадь чуть не пришита первой?

-- У меня до сих пор все внутри дрожит.

-- Сколько будут платить?

-- Котировка была восемнадцать к одному. Но, возможно, в последнюю
минуту на нее сделали много ставок.

Мимо провели лошадей, наша была вся в мыле, ее ноздри широко
раздувались, и жокей оглаживал ее.

-- Бедняжка,-- сказала жена.-- А мы-то ведь только ставим деньги.

Мы смотрели, пока лошади не прошли, и выпили еще по бокалу шампанского,
и тут объявили выплату: восемьдесят пять. Это означало, что за эту лошадь
платили по восемьдесят пять франков за десятифранковый билет.

-- Должно быть, под конец на нее очень много поставили,-- сказал я.

Но мы выиграли большие деньги, большие для нас, и теперь у нас была
весна и еще деньги. И я подумал, что ничего другого нам не нужно. Такой
день, даже если выделить каждому из нас на расходы по четверти выигрыша,
позволял отложить еще половину в фонд для скачек. Фонд для скачек я хранил в
секрете и отдельно от всех других денег.

Как-то в том же году, когда мы вернулись из одного нашего путешествия и
нам снова повезло на скачках, мы по пути домой зашли к Прюнье, чтобы
посидеть в баре, предварительно ознакомившись со всеми чудесами витрины,
снабженными четкими ярлычками с ценой. Мы заказали устриц и crabe mexicaine
(2) и запили их несколькими рюмками сансерра. Обратно мы шли в темноте через
Тюильри и остановились посмотреть сквозь арку Карусель на сады, за чопорной
темнотой которых светилась площадь Согласия и к Триумфальной арке
поднималась длинная цепочка огней. Потом мы оглянулись на темное пятно
Лувра, и я сказал:

-- Ты и в самом деле думаешь, что все три арки расположены на одной
прямой? Эти две и Сермионская арка в Милане?

-- Не знаю, Тэти. Говорят, что так, и, наверно, не зря. Ты помнишь, как
мы карабкались по снегу, а на итальянской стороне Сен-Бернара сразу попали в
весну, и потом ты, Чинк и я весь день спускались через весну к Аосте?

-- Чинк назвал эту вылазку: "В туфлях через Сен-Бернар". Помнишь свои
туфли?

-- Мои бедные туфли! А помнишь, как мы ели фруктовый салат из персиков
и земляники в высоких стеклянных бокалах со льдом у Биффи в Galleria и пили
капри?

-- Тогда-то я и вспомнил снова про три арки.

-- Я помню Сермионскую арку. Она похожа на эту.

-- А помнишь кабачок в Эгле, где вы с Чинк ом весь день читали в саду,
пока я удил?

-- Помню, Тэти.

Я вспомнил Рону, узкую, серую, вздувшуюся от талой воды, и два канала,
где водилась форель,-- Стокальпер и Ронский канал. Стокальпер был уже совсем
прозрачен в тот день, но вода в Ронском канале все еще была мутной.

-- А помнишь, как цвели конские каштаны и я старался вспомнить историю
про глицинию, которую мне рассказал, кажется, Джим Гэмбл, и никак не мог?

-- Помню, Тэти. И вы с Чинком все время говорили о том, как добиваться
правды, когда пишешь, и правильно изображать, а не описывать. Я помню все.
Иногда был прав он, а иногда ты. Я помню, как вы спорами об освещении,
текстуре и форме.

К этому времени мы вышли из ворот Лувра, перешли улицу и, остановившись
на мосту, облокотились о парапет и стали глядеть на реку.

-- Мы все трое спорили обо всем на свете и всегда о каких-то очень
конкретных вещах и подшучивали друг над другом. Я помню все, что мы делали,
и все, что говорили во время того путешествия,-- сказала Хэдли.-- Правда.
Все-все. Когда вы с Чинком разговаривали, я не оставалась в стороне. Не то
что у мисс Стайн, где я всего лишь жена.

-- Жаль, что я не могу вспомнить эту историю про глицинию.

-- Это не важно. Важна была сама глициния, Тэти.

-- Помнишь, я принес бутылку вина из Эгля к нам в шале? Нам продали его
в гостинице. И сказали, что оно хорошо к форели. Кажется, мы завернули
бутылку в "Газетт де Люцерн".

-- Сионское было еще лучше. Помнишь, как госпожа Гангесвиш приготовила
голубую форель, когда мы вернулись в шале? Какая это была вкусная форель,
Тэти, и мы пили сионское вино, и обедали на веранде над самым обрывом, и
смотрели на озеро, и на Дан-дю-Миди, наполовину одетую снегом, и на деревья
в устье Роны, где она впадает в озеро.

-- Зимой и весной нам всегда не хватает Чинка.

-- Всегда. И сейчас, когда все позади, мне его не хватает.

Чинк был кадровым военным и из Сандхерста попал прямо под Монс. Я
познакомился с ним в Италии, и он долгое время был сначала моим, а потом
нашим с Хэдли лучшим другом. В ту пору он проводил с нами свои отпуска.

-- Он постарается получить отпуск весной. Он писал об этом на прошлой
неделе из Кельна.

-- Знаю. Но пока надо жить сегодняшним днем и использовать каждую
минуту.

-- Мы стоим и смотрим, как бурлит вода у опор моста. А что, если
поглядеть вверх по реке -- что там?

Мы посмотрели и увидели все: нашу реку, и наш город, и остров нашего
города.

-- Слишком мы с тобой везучие,-- сказала она.-- Я надеюсь, что Чинк
приедет. Он всегда о нас заботится.

-- Сам-то он этого не думает.

-- Конечно.

-- Он думает, что мы вместе ищем.

-- Так оно и есть. Но все зависит от того, что искать. Мы перешли мост
и оказались на нашем берегу.

-- Ты не проголодалась?-- спросил я.-- А то мы все ходим и
разговариваем.

-- Еще как, Тэти. А ты?

-- Пойдем в какой-нибудь хороший ресторан и пообедаем
по-королевски.

-- Куда?

-- Может, к Мишо?

-- Прекрасно, и это совсем близко.

И мы пошли вверх по улице Святых Отцов, дошли до угла улицы Жакоб,
останавливаясь и разглядывая выставленные в витринах картины и мебель. У
входа в ресторан Мишо мы ознакомились с меню, вывешенным на двери. У Мишо не
было свободных мест, и нам пришлось подождать, пока кто-нибудь уйдет, и мы
следили за теми столиками, где уже допивали кофе.

Мы еще больше проголодались от ходьбы, а ресторан Мишо был для нас
очень заманчивым и дорогим. Там обедал Джойс с семьей: он и его жена сидели
у стены, и Джойс через толстые стекла очков изучал меню, держа его на уровне
глаз; рядом с ним -- Нора, она ела мало, но с аппетитом, напротив --
Джорджио, худой, щеголеватый, с гладко прилизанным затылком, и Лючия, почти
еще девочка, с тяжелой копной курчавых волос; вся семья говорила
по-итальянски.

Пока мы стояли, я думал, можно ли назвать просто голодом то ощущение,
которое мы испытали там, на мосту. Я задал этот вопрос жене, и она сказала:

-- Не знаю, Тэти. Есть так много разновидностей голода. Весной их еще
больше. Но теперь это уже позади. Воспоминания -- тоже голод.

Я не все понял из ее слов; глядя в окно ресторана на официанта с двумя
tournedos (3) на тарелке, я обнаружил, что меня мучает самый обычный голод.

-- Ты сказала, что нам сегодня везет. Нам действительно повезло. Но
ведь нам подсказали, на кого ставить.

Она засмеялась.

-- Я не скачки имела в виду. Ты все понимаешь буквально. Я сказала
"везучие" в другом смысле.

-- Чинка, по-моему, скачки не интересуют,-- сказал я, снова проявляя
непонимание.

-- Да. Они интересовали бы его лишь в том случае, если бы он сам
принимал в них участие.

-- Ты не хочешь больше ходить на скачки?

-- Хочу. И теперь мы сможем ходить на них когда вздумается.

-- Нет, правда хочешь?

-- Конечно. Ты ведь тоже хочешь, да?

Попав наконец к Мишо, мы прекрасно пообедали, но когда мы поели и о еде
уже не думали, чувство, которое на мосту мы приняли за голод, не исчезло и
жило в нас, пока мы ехали на автобусе домой. Оно не исчезло, когда мы вошли
в комнату и легли в постель, и когда мы любили друг друга в темноте, оно
тоже не исчезло. И когда я проснулся и увидел в открытые окна лунный свет на
крышах высоких домов, оно тоже не исчезло. Я отодвинулся, чтобы луна не
светила мне в лицо, но заснуть уже не мог и лежал с открытыми глазами и
думал об этом. Мы оба дважды просыпались за ночь, и теперь жена крепко
спала, и на лицо ее падал свет луны. А я все думал об одном и том же и
по-прежнему ничего не мог понять. А еще утром я видел обманную весну, и
слышал дудку пастуха, гнавшего коз, и ходил за утренней программой скачек, и
жизнь казалась такой простой.

Но Париж очень старый город, а мы были молоды, и все там было не просто
-- и бедность, и неожиданное богатство, и лунный свет, и справедливость или
зло, и дыхание той, что лежала рядом с тобой в лунном свете.