АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ |
|
|
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ |
|
|
|
Тра-та-та-та, младой мудрец,
Рожденный в рощах Эпикура.
Критон, поклонник и певец
Харит, Киприды и Амура.
Нет, Коломбина совсем этого не помнила. Она даже не помнила, кто такие
Хариты.
-- Любите ли вы предаваться любви ночью, на крыше, под рев урагана,
когда тугие струи ливня хлещут ваше нагое тело? -- не понижая голоса
осведомился Критон. -- А я очень люблю.
Бедная иркутянка не нашлась, что на это ответить. Оглянулась на Петю,
но тот, предатель, с озабоченным видом отошел в сторону, заведя разговор с
бедно одетым молодым человеком, очень нехорошим собой: с выпуклыми горящими
глазами, широким подвижным ртом и россыпью угрей на лице.
-- У вас должно быть упругое тело, -- предположил Критон. --
Стреловидное и поджарое, как у молодой хищницы. Я так и вижу вас в позе
изготовившейся к прыжку пантеры.
Что было делать? Как отвечать?
По иркутскому кодексу поведения следовало бы влепить наглецу оплеуху,
но здесь, в кругу избранных, это было немыслимо -- сочтут ханжой или, того
хуже, жеманной провинциалкой. Да и что тут оскорбительного, сказала себе
Коломбина. В конце концов этот человек говорит, что думает, а это честнее,
чем заводить с понравившейся женщиной разговор о музыке или каких-нибудь там
язвах общества. На "младого мудреца" Критон нисколько не походил, и все же
от его дерзких речей Коломбину бросило в жар -- прежде с ней никогда так не
разговаривали. Она присмотрелась к откровенному господину повнимательней и
решила, что он, пожалуй, чем-то похож на лесного бога Пана.
-- Я хочу научить вас страшному искусству любви, юная Коломбина, --
проворковал козлоногий обольститель и стиснул ее руку -- ту самую, которую
еще недавно сжимал Петя.
Коломбина стояла словно одеревеневшая и послушно позволяла мять свои
пальцы. С папиросы на пол упал столбик пепла.
В эту минуту по салону пронеслось быстрое перешептывание, и все
повернулись к высокой кожаной двери.
Сделалось совсем тихо, послышались мерные приближающиеся шаги. Потом
дверь бесшумно распахнулась, и на пороге возник силуэт -- неправдоподобно
широкий, почти квадратный. Но в следующее мгновение человек шагнул в
комнату, и стало видно, что он самого обыкновенного телосложения, просто
одет в широкую черную мантию наподобие тех, что носят европейские судьи или
университетские доктора.
Никаких приветствий произнесено не было, однако Коломбине показалось,
что стоило кожаным створкам бесшумно раскрыться, и все вокруг неуловимым
образом переменилось: тени стали чернее, огонь ярче, звуки приглушенней.
Сначала вошедший показался ей глубоким стариком: седые волосы,
по-старинному остриженные в кружок, короткая белая борода. Тургенев,
подумала Коломбина.
Иван Сергеевич. Ужасно похож. Точь-в-точь как на портрете в
гимназической библиотеке.
Однако, когда человек в мантии встал подле жаровни и багровый отсвет
озарил снизу его лицо, оказалось, что глаза у него вовсе не стариковские --
черные, сияющие, и пылают еще ярче, чем угли. Коломбина разглядела
породистый нос с горбинкой, густые белые брови, мясистые щеки. Маститый --
вот он какой, сказала себе она. Как у Лермонтова: "Маститый старец
седовласый". Или не у Лермонтова? Ах, неважно.
Маститый старец обвел медленным взглядом присутствующих, и сразу стало
ясно, что от этих глаз не утаится ни единая деталь и даже, возможно, ни одна
потаенная мысль. Спокойный взгляд всего на миг, не долее, задержался на лице
Коломбины, и та вдруг покачнулась, вздрогнула всем телом.
Сама не заметила, как выдернула руку из пальцев "учителя страшной
любви", прижала к груди.
Критон прошептал ей на ухо -- насмешливо:
-- А вот еще из Пушкина.
Не только первый пух ланит
Да русы кудри молодые.
Порой и старца строгий вид.
Рубцы чела, власы седые
В воображенье красоты
Влагают страстные мечты.
-- Это у вас, что ли, "русы кудри молодые"? -- огрызнулась уязвленная
барышня. -- Да и вообще, ну вас с вашим Пушкиным!
Демонстративно отошла, встала рядом с Петей.
-- Это и есть Просперо, -- тихонько сообщил тот.
-- Без тебя догадалась.
Хозяин дома метнул на шепчущихся короткий взгляд, и сразу наступила
абсолютная тишина.
Дож протянул руку к жаровне, сделавшись похож на Муция Сцеволу с
гравюры в учебнике истории для четвертого класса. Вздохнул и произнес
одно-единственное слово:
-- Темно.
А потом -- все присутствующие так и ахнули -- положил раскаленный уголь
себе на ладонь. И в самом деле Сцевола!
-- Пожалуй, так будет лучше, -- спокойно произнес Просперо, поднес
огненный комок к большому хрустальному канделябру и зажег одну за другой
двенадцать свечей.
Осветился круглый стол, накрытый темной скатертью. Мрак отступил в углы
гостиной, и Коломбина, наконец-то получившая возможность рассмотреть
"любовников Смерти" как следует, завертела головой во все стороны.
-- Кто будет читать? -- спросил хозяин, садясь на стул с высокой резной
спинкой.
Остальные стулья, расставленные вокруг стола, числом двенадцать, были
попроще и пониже.
Откликнулись сразу несколько человек.
-- Начнет Львица Экстаза, -- объявил Просперо.
Коломбина уставилась на знаменитую Лорелею Рубинштейн во все глаза. Та
оказалась совсем не такой, как можно было бы предположить по стихам: не
тонкая, хрупкая лилия, с порывистыми движениями и огромными черными очами, а
довольно массивная дама в бесформенном балахоне до пят. На вид Львице можно
было дать лет сорок, и это еще в полумраке.
Она кашлянула и низким, рокочущим голосом сказала:
-- "Черная роза". Написано минувшей ночью.
Пухлые щеки взволнованно заколыхались, глаза устремились вверх, к
радужно посверкивающей люстре, брови скорбно сложились домиком.
Коломбина слегка шлепнула Люцифера, чтоб не отвлекал, не елозил по шее,
и вся обратилась в слух.
Декламировала знаменитость замечательно -- со страстью, нараспев.
Придет ли Ночь, восторгами маня?
Случится ли Оно иль не случится?
Когда желанный Гость войдет в меня?
Войдет, не постучится
Избранник мой на воле ли, в тюрьме
Горит и ярко светит.
Но черной розы в сокровенной тьме
Пройдет и не заметит
И Слово будет произнесено --
Молчание взорвется
Да будет так А то, что не дано.
Уйдет и не вернется
Подумать только -- услышать новое, только что написанное стихотворение
Лорелеи Рубинштейн! Самой первой, в числе немногих избранных!
Коломбина громко зааплодировала и тут же сбилась, поняв, что совершила
faux pas. Аплодисменты здесь, кажется, были не в заводе. Все -- в том числе
Просперо -- молча посмотрели на экзальтированную девицу. Та застыла с
растопыренными ладонями и покраснела. Опять срезалась!
Кашлянув, дож негромко молвил, обращаясь к Лорелее:
-- Обычный твой недостаток: изысканно, но невнятно. Но про черную розу
интересно. Что значит для тебя черная роза? Впрочем, не говори. Догадаюсь
сам.
Он прикрыл веки, опустил голову на грудь. Все ожидали, затаив дыхание,
а щеки поэтессы запунцовели румянцем.
-- А дож пишет стихи? -- тихо спросила Коломбина у Пети.
Тот приложил палец к губам, но она сердито сдвинула брови, и он почти
беззвучно прошелестел:
-- Да. И наверняка гениальные. Ведь никто лучше него не понимает
поэзию.
Ответ показался ей странным:
-- "Наверняка"?
-- Свои стихи он никому не показывает. Говорит, что они пишутся не для
людей и что перед Уходом он все написанное уничтожит.
-- Какая жалость! -- вырвалось у нее громче нужного.
Просперо опять взглянул на гостью, и опять ничего не сказал.
-- Я понял, -- улыбнулся он Лорелее ласковой и печальной улыбкой. --
Понял.
Та просияла, а дож повернулся к аккуратному, тихому человечку в пенсне
и с бородкой клинышком.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 [ 7 ] 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
|
|