Чтение 7–й страницы книги ~Мистерии~

узнает, сделал ли ты это сам, чтобы скрыть гримасу страха перед смертью,
или тебя так скрючила предсмертная судорога? Ты сам выбрал час своего
конца, как ребенок, который боится темноты: среди бела дня, сразу после
обеда ты упал на землю, зажав в руке прощальную записку. Бедный, бедный
Карлсен!

А собственно, почему ты выбрал для осуществления своей блестящей затеи
именно лес? Ты что, так любил лес? Больше, чем поля, дороги или море?
"Мальчонка по лесу бродил целый день, по темному лесу бродил,
тра-ла-ла..." Вот, например, Вардальские леса по дороге в Гьевик. Лежать
там, и дремать, и забыть обо всем, глядеть вверх, смотреть в небо,
ха-ха-ха, да так пристально, что едва ли не слышать, как там шепчутся и
обсуждают нас, земных грешников, тут внизу. "Если и этот сюда придет, -
шипит покойная мама, - я отсюда уберусь". И делает из этого вопрос
государственной важности. Ха-ха-ха, смеюсь я в ответ и говорю: т-ссс, не
мешай мне, только не мешай! Я кричу это так громко, что привлекаю к себе
внимание двух ангелочков женского пола - Свавы Бьернсон и дщери
многоуважаемой Яиры. Ха-ха-ха!

Какого черта, собственно говоря, я лежу здесь и смеюсь? Неужто во мне
говорит чувство превосходства? Только дети должны иметь право смеяться да
совсем молоденькие девушки, и больше никто. Смех - это атавистический
признак, доставшийся нам от обезьян, гнусные, бесстыдные звуки,
вырывающиеся из горла. Смех исторгается из меня, когда меня щекочут под
мышками. Что это мне сказал мясник Хауге, который сам оглушительно хохотал
и, к слову сказать, гордился этим? Он сказал, что нет человека,
обладающего пятью органами чувств, который бы...

А до чего прелестна была его дочурка! В тот день, когда я повстречал ее
на улице, хлестал дождь. В руках у нее были судки, она шла и плакала,
потому что потеряла деньги, на которые должна была купить в ресторации
готовый обед. О, усопшая мама, видела ли ты оттуда, с неба, что у меня не
было ни единого шиллинга, чтобы утешить малютку, что я буквально рвал на
себе волосы, но у меня не было ни гроша. Тут вдруг по улице продефилировал
оркестр, а красивая монахиня обернулась и ослепила меня сверкающим
взглядом, потом она смиренно пошла своей дорогой, опустив очи долу, должно
быть, казня себя за этот сверкнувший взгляд. Но в это мгновение какой-то
господин с длинной бородой, в мягкой фетровой шляпе схватил меня за руку,
иначе я попал бы под экипаж. Да, видит бог, я чуть не погиб...

Слышишь!.. Один... два... три, как медленно они бьют... четыре...
пять... шесть... семь... восемь... неужели восемь? Девять... десять... Уже
десять часов! Надо вставать! Интересно, где это бьют часы? Не может быть,
чтобы внизу, в кафе. Но ведь это не имеет значения, не имеет значения. А
какой нелепый скандал я учинил вчера в кафе! Минутка весь дрожал, я
вступился как раз вовремя. Наверняка кончилось бы тем, что он выпил бы
пиво с окурками и спичками. Ну и что с того? Могу ли я спросить тебя, олух
ты любопытный: ну и что с того? Какого дьявола я всегда сую свой нос в
чужие дела? Да и вообще, на кой черт я сюда приехал? Уж не причина ли
этому какой-нибудь мировой катаклизм, вроде простуды Гладстона? Ха-ха-ха!
Бог вознаградит тебя, дитя мое, если ты во всем чистосердечно признаешься
и скажешь все, как есть: ты уже возвращался домой, но вдруг почему-то тебя
так взволновал этот заштатный городок, хотя он такой маленький и
невзрачный, что ты готов был заплакать от охватившей тебя непонятной
щемящей радости при виде всех этих вывешенных флагов. A propos, это было
двенадцатого июня, и флаги вывесили в честь помолвки фрекен Хьеллан. Два
дня спустя я встретил ее саму.

И надо же было мне встретиться с ней как раз в тот вечер, когда я
находился в таком смятении и плохо понимал, что делаю. Стоит мне все это
вспомнить, и я готов сквозь землю провалиться от стыда.

- Добрый вечер, фрекен, извините, я приезжий, вышел прогуляться и не
знаю, куда забрел.

Минутка прав - она тут же краснеет, а когда отвечает, краснеет еще
больше.

- А куда вам надо? - спрашивает она и поднимает на меня глаза.

Я снимаю кепку и стою с непокрытой головой. Пока я так стою с кепкой в
руках, я придумываю, что ответить:

- Будьте добры сказать мне, как далеко отсюда до города. Только точное
расстояние, прошу вас.

- Я не знаю, - говорит она. - Отсюда - не могу сказать, но от дома
пастора ровно четверть мили. Это первый дом, который вы увидите на дороге.

И она поворачивается, чтобы идти дальше.

- Благодарю вас, - говорю я, - но если к дому пастора надо идти через
лес, а вы направляетесь туда или дальше, то разрешите мне проводить вас.
Солнце уже зашло, позвольте мне нести ваш зонтик. Я не буду вас ничем
обременять, даже говорить с вами не буду, если вам это неприятно.
Разрешите мне только идти рядом с вами и слушать птичий пересвист. Нет, не
уходите, не уходите так сразу! Почему вы убегаете?

Но так как она продолжала бежать и не желала меня слушать, я бросился
ей вдогонку, чтобы извиниться перед ней.

- Черт меня подери, если ваше ясное лицо не произвело на меня
сильнейшего впечатления!

Но тут она припустилась во весь дух, и очень скоро я потерял ее из
виду. Она бежала, держа в руке свою тяжелую светлую косу. Никогда я не
видал ничего подобного.

Вот как это было. Я не хотел ее обидеть, ничего дурного у меня не было
на уме. Готов биться об заклад, что она по уши влюблена в своего
лейтенанта. Мне и в голову не приходило навязывать ей себя. Ну что ж,
хорошо, все хорошо; ее лейтенант, быть может, решит вызвать меня на дуэль.
Ха-ха-ха! Он сговорится с поверенным из канцелярии окружного судьи, и они
вместе вызовут меня.

Интересно, подарит ли поверенный Минутке новый сюртук. Мы можем
обождать денек-другой, но если он и через два дня не выполнит своего
обещания, то придется ему напомнить. Точка. Нагель.

Я видел здесь одну бедную женщину. Когда я проходил мимо, она так робко
на меня посмотрела, словно хотела попросить о чем-то, но не могла
решиться. Я не в силах забыть ее глаз, хотя она и совсем седая. Я уже
четыре раза нарочно шел кружным путем, только чтобы не встретиться с ней.
Она не старая, нет, не от возраста побелела ее голова. Ее брови еще очень
черные, пугающе черные, ужасающе черные, а глаза из-под них так и мерцают.
Почти всегда у нее под фартуком спрятана корзина, - этого она, видимо, и
стыдится. Когда она шла мимо меня, я обернулся, поглядел ей вслед и
увидел, что направляется она на рынок, вынимает там из корзины два-три
яйца и тут же продает их, не торгуясь, затем снова прячет корзину под
фартук и спешит домой. Живет она в крохотной хибарке, внизу, у пристани.
Домишко этот одноэтажный и некрашеный. Однажды я увидел ее через окно; у
нее на окне нет занавесок, только подоконник уставлен горшками с белыми
цветами. Она стояла в глубине комнаты и, пока я шел мимо, провожала меня
взглядом. Бог ее знает, что это за женщина. Но руки у нее совсем
маленькие. Я мог бы подать тебе милостыню, седая девушка, но мне хотелось
бы помочь тебе иначе.

Впрочем, я знаю, почему твои глаза так потрясли меня, я знал это с
первой минуты, как увидел тебя. Странно, что юношеская любовь так долго
преследует человека и все вновь и вновь напоминает о себе. Но ведь у тебя
не ее благословенное лицо, да ты и гораздо старше ее. А потом она вышла
замуж за телеграфиста и переехала в Кабельвог. Вот так, сколько голов,
столько умов. Я не мог дождаться ее любви, да я бы никогда и не дождался
ее. Тут уж ничего не поделаешь... Часы пробили половину одиннадцатого...
Нет, тут уж ничего не поделаешь. Но если бы ты только знала, как
напряженно я думал о тебе все эти двенадцать лет, я никогда не забывал
тебя... Ха-ха! Но это уж моя беда, а она здесь ни при чем. Другие помнят
только год, и конец, а я мучаюсь десять лет кряду.

Я помогу этой седой девушке, продающей яйца. Я дам ей денег и помогу
еще как-нибудь - ради ее глаз помогу... Денег у меня будет хоть отбавляй,
стоит мне только дать согласие, и шестьдесят две тысячи крон за имение у
меня в кармане. Ха-ха-ха! В подтверждение мне надо лишь взглянуть на стол,
там валяются три важнейшие телеграммы... Все это курам на смех! Когда ты
агроном и капиталист, то не соглашаешься сгоряча на первое же предложение.
Тут, как говорится, нужно семь раз отмерить, обмозговать все как следует.
Так ты и поступаешь - обдумываешь сделку не спеша, и ни у кого ни тени
сомнения, хотя это - розыгрыш, и притом грубый. О человек, имя твое -
осел! Покажи тебе морковку, и ты пойдешь куда угодно. Из кармана моего
жилета, который висит вон там, торчит горлышко аптечного пузырька. Это -
яд, синильная кислота. Я таскаю его в кармане просто так, забавы ради, и у
меня не хватает мужества использовать его по назначению. Почему же я храню
эту склянку и зачем я раздобыл ее? Это тоже обман, модное декадентское
шутовство, самореклама и снобизм... Фу!.. Как нежна и тонка эта милая
рука!..

Или взять хотя бы такую, казалось, невинную вещь, как моя медаль за
спасение утопающего. Я ее честно заработал - так, кажется, принято
говорить. Чем только не случается заниматься, даже спасеньем утопающих.
Но, видит бог, моей заслуги в этом не было. Судите сами, многоуважаемые
дамы и господа: молодой человек стоит у перил палубы, он плачет, его плечи
вздрагивают. Когда я с ним заговариваю, он в смятении глядит на меня и
бросается вниз, в салон. Я следую за ним, но он уже заперся в своей каюте.
Я беру список пассажиров, нахожу его фамилию и узнаю, что у него билет до
Гамбурга. Так проходит первый вечер. С тех пор я уже не спускаю с него
глаз, настигаю его в самых неожиданных местах и заглядываю ему в лицо.
Зачем? Многоуважаемые дамы и господа, судите сами! Я вижу, что он не в
силах сдержать слез, он мучительно страдает и подолгу глядит за борт
остановившимися безумными глазами. Мое ли это дело? Конечно, нет, и
поэтому судите сами, не стесняйтесь! Проходит несколько дней, поднимается
ветер, море бушует. Ночью, часа в два, мой подопечный выходит на кормовую
палубу, я, конечно, уже там, лежу, притаившись, и веду наблюдение. В