кресле на колесиках.
мелькавших мимо фонарей. Она пожала плечами и резким тоном ответила, что
скоро мы будем дома. И вдруг мне стало больно, так больно, точно я самое
себя ранила, я взяла Жанну за руку. Машина дернулась и описала дугу.
"Прости", - сказала я, и Жанна, наверное, подумала, что я прошу прошения
за эту дугу.
Сену. Миновав площадь Мобера, мы остановились в маленькой улочке, которая
вела к реке, подле гостиницы, освещенной неоновой надписью: "Гостиница
Виктория".
но дом этот не вызывал во мне никаких воспоминаний.
я притворилась спящей, уткнулась лицом в Жаннину юбку.
полотенцем и протянула мне пару трикотажных перчаток вместо промокших,
которые я не сняла, даже купаясь.
сняла с меня мокрые перчатки, и когда я увидела свои руки, я отвела глаза.
погасила лампу, - ровно в десять часов, как и обещала. После того как
Жанна увидела следы ожогов на моем теле, она стала какая-то странная. А
мне она только сказала, что следов осталось немного: одно пятно на спине и
два на ляжках, и вообще - я похудела. Я чувствовала, что она все меньше и
меньше узнает во мне прежнюю Ми, хоть и старается держаться непринужденно.
губами к ее руке. Она ничего мне больше не говорила. И вот именно тогда, в
преддверии сна, на той зыбкой грани, когда сознание отступает, когда все
нелепо и все возможно, у меня впервые возникла мысль, что я не существую
вне рассказов Жанны обо мне, и что будь Жанна лгуньей, я была бы ложью.
я слышу: "Потом, потом!". Вчера вечером ты говорила, что я не любила свою
тетку. Скажи - почему?
должна была меня очень любить.
лестно было. Тебе это не понять. Ты обо всем судишь с одной точки зрения:
любит не любит.
она к тебе переселилась. А почему - знаешь одна ты! Ну чего ты от меня
хочешь, что я могу о тебе сказать? Каждые три дня у тебя бывала
какая-нибудь новая блажь: то собака, то машина, то американский поэт, то
Доменика Лои - и всегда одна только дурь. Когда тебе было восемнадцать
лет, я однажды нашла тебя в Женеве, в номере гостиницы, с каким-то
счетоводом. А когда тебе было двадцать, я нашла тебя в другой гостинице с
Доменикой Лои.
чемодан, потом вазу, за которую мне пришлось заплатить - и очень дорого, -
а ты укатила со своей рабыней.
комната четырнадцатая.
тебя, чтобы отдать богу душу. Явившись к ней, я получила вторую оплеуху за
восемнадцать лет службы. Через неделю она умерла.
натворила столько глупостей, что слухи не могли не доходить до меня, но
сама ты с месяц не давала о себе знать. Пока не растратила все деньги. И
не наделала столько долгов, что потеряла кредит даже у своих хахалей. Я
получила во Флоренции твою телеграмму:
губки, ручки, ножки, будь добренькая, рыдаю, твоя Ми". Клянусь, это текст
точный, я тебе его покажу.
одной ноге, - другую я поставила на стул, и Жанна пристегивала к моему
чулку подвязку, чего я в своих перчатках не в состоянии была сделать.
телеграммы. Иногда из двух слов: "денег Ми". А иногда в один день
приходило пятнадцать телеграмм подряд, причем все об одном и том же. Ты
перечисляла мои качества. Или нанизывала, строчку за строчкой,
прилагательные, характеризующие ту или другую черту моей особы, а уж выбор
слов зависел от твоего настроения. Это было обременительно, и притом очень
накладно для промотавшейся идиотки, но зато ты доказала, что у тебя есть
фантазия.
телеграммы. Ты умела делать больно... Другую ногу!... После смерти твоей
тетки я не послала тебе денег. Я взяла и приехала... Поставь другую ногу
на стул!... Я приехала на мыс Кадэ в воскресенье днем. До самого вечера ты
была пьяна - еще с субботы. Я сунула тебя под душ, выгребла из дома
хахалей и мусор из пепельниц. Мне помогала До. Три дня подряд ты молчала
как убитая. Вот.
пальто из соседней комнаты, и мы вышли. Все было как в дурном сне. Я уже
не верила ни одному слову Жанны.
телеграмма эта как раз и доказывала, что Жанна не солгала. Долгое время мы
молчали; далеко впереди, под хмурым небом, маячила Триумфальная арка.
могу объяснить, откуда я это знаю, но я не такая. Неужели же я могла до
такой степени перемениться?
привезенные Жанной с мыса Кадэ.
Жанна, которая не отходила от меня ни на шаг, подчас сама становилась в
тупик перед моими открытиями. Так, она не могла объяснить происхождение
найденной мною мужской рубашки, маленького револьвера с перламутровой
рукояткой, заряженного, - Жанна его никогда не видела; или каких-то писем,
- авторы их были ей неизвестны.
собой свой внутренний облик, и он явно не совпадал с моим нынешним
обликом. Я не была так глупа, так тщеславна, так жестока, как прежняя
Мишель. Мне ничуть не хотелось ни напиваться, ни бить по щекам не
угодившую мне прислугу, ни плясать на крыше автомобиля, ни бросаться в
объятия шведского бегуна или первого встречного мальчика, у которого
нежные губы. Но все это могло казаться мне необъяснимым после пережитой
мною катастрофы, самым поразительным было другое. Особенно невероятной
казалась мне моя душевная черствость: узнав о смерти крестной Мидоля, я
отправилась кутить в тот же вечер и даже не поехала на похороны.
притом никто же не говорит, что у тебя нет сердца. Ты могла чувствовать
себя очень несчастной. Это выражалось в припадках нелепого гнева, а в
последние два года в потребности быть с кем угодно, только бы не в
одиночестве. В глубине души ты, наверное, думала, что все кругом сплошной
обман. Когда нам тринадцать лет, это называют разными красивыми словами:
жажда нежности, сиротская доля, тоска по материнскому теплу. А когда нам
восемнадцать, вместо красивых слов употребляют отвратительные медицинские
термины.
предполагать черт знает что, и я поневоле, конечно же, воображаю всякие
гадости! Ты делаешь это нарочно!
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Юрьев Сергей
Херберт Фрэнк
Орлов Алекс