Чтение 7–й страницы книги ~Эроусмит~

- Да-да, я понимаю, - не говоря, что именно она понимает. - О, у вас
такой тонкий склад ума и такая тонкая... такая подлинная цельность!

- Правда? Вы так считаете?

- О, конечно, и я уверена, что вас ждет чудесное будущее. И я так рада,
что, вы не торгаш, как другие. Вы их не слушайте, пусть их говорят!

Он увидел теперь, что Маделина не только на редкость чуткий и
понимающий человек, но и в высшей степени желанная женщина: свежий
румянец, нежные глаза, прелестная округло-изогнутая линия от плеча к
бедру. На обратном пути он все больше убеждался, что Маделина для него
необычайно подходящая пара. Под его руководством она научится понимать
различие между туманными "идеалами" и суровой достоверностью науки. Они
сделали привал над обрывом и глядели вниз на мутную Чалусу, по-весеннему
бурную, с плывущими по воде ветками. Его безудержно тянуло к Маделине; он
сожалел о своих случайных студенческих похождениях и решил быть чистым и
чрезвычайно прилежным молодым человеком, чтобы стать "достойным ее".

- О Маделина, - сказал он печально, - до чего вы, черт возьми, красивы!

Она боязливо на него посмотрела.

Он схватил ее за руку; в отчаянном порыве попробовал поцеловать. Это
вышло у него очень неискусно. Ему удалось только поцеловать краешек ее
подбородка, а она отбивалась и просила:

- Ах, не надо!

Направляясь домой, в Могалис, они делали вид, что ничего не случилось,
но голоса их стали нежней, и уже без нетерпения она слушала, как он
обзывает профессора Робертшо фонографом, а Мартин внимал ее замечаниям о
том, как плосок и вульгарен доктор Норман Брамфит, неунывающий
преподаватель английской словесности. У подъезда своего пансиона она
вздохнула:

- Я предложила бы вам зайти, но скоро ужин, а... Вы, может быть,
позвоните мне на этих днях?

- Будь я проклят, если не позвоню! - ответил Мартин по всем правилам
университетского любовного диалога.

Он мчался домой, полный обожания. В полночь, лежа на узкой верхней
койке, он чувствовал на себе взгляд Маделины, то дерзкий, то укоризненный,
то согретый верой в него. "Я ее люблю! Я люблю ее! Позвоню ей по
телефону... Не рано будет позвонить ей в восемь утра?"

Но в восемь утра он был так занят изучением слезного аппарата, что и
думать позабыл о девичьих глазках. Он увиделся с Маделиной еще только раз,
да и то на людях, на веранде ее пансиона, заполненной студентками,
красными подушками и вазочками с пастилой, а потом ушел с головой в
лихорадочную подготовку к переходным экзаменам.

Во время экзаменов члены Дигаммы Пи показали себя рьяными искателями
мудрости. Дигаммовцы из поколения в поколение собирали экзаменационные
работы и сохраняли их в священной книге "Зачетник"; гении точности
проработали этот том и отметили красным карандашом вопросы, которые чаще
всего задавали на экзаменах за истекшие годы. Первокурсники собирались
тесным кругом посреди дигаммовской гостиной, а в центре круга становился
Айра Хинкли и вычитывал наиболее вероятные вопросы. Студенты корчились,
драли на себе волосы, скребли подбородки, кусали пальцы и хлопали себя по
лбу, силясь дать правильный ответ прежде, чем Ангус Дьюер прочтет его
вслух по учебнику.

В самую страду им еще приходилось мучиться с Пфаффом Толстяком.

Толстяк провалился среди года по анатомии, так что к весеннему экзамену
его могли допустить только по сдаче дополнительного зачета. Дигаммовцы
по-своему любили его; Пфафф был мягкотел, Пфафф был суеверен, Пфафф был
глуп, но товарищи питали к нему какую-то досадливую нежность, какую могли
бы они питать к подержанному автомобилю или приблудной собаке. Они
трудились над ним все до одного; они старались поднять его и пропихнуть
через экзамен, как в люк. Они пыхтели, и ворчали, и стонали за этой
тяжелой работой, и Пфафф пыхтел и стонал вместе с ними.

В ночь перед зачетом они его продержали до двух часов - с помощью
мокрых полотенец, и черного кофе, молитв, и ругани. Вдалбливали в него
перечни, перечни; подносили кулаки к его круглому красному унылому лицу и
орали:

- Черт подери, запомнишь ты, наконец? Двустворчатый, _или митральный_
клапан, а не _и митральный_! Пойми, это один и тот же.

Бегали по комнате, воздев руки и вопя: "Неужто он никогда ничего не
запомнит!" - и опять принимались мурлыкать с притворным спокойствием:

- Не надо волноваться, Пфаффик. Давай полегоньку. Ты только слушай
внимательно - хорошо? - и постарайся... - И вкрадчиво: - _Постарайся_
запомнить хоть что-нибудь!

Его заботливо уложили в кровать. Он был так начинен сведениями, что от
малейшего толчка они могли расплескаться.

Когда в семь часов он проснулся, с красными глазами, дрожащим ртом,
оказалось, он забыл все, что в него вдолбили.

- Ничего не поделаешь, - сказал председатель Дигаммы Пи. - Придется
пойти на риск и дать ему шпаргалку - авось не попадется. Я так и думал и
вчера еще приготовил для него штучку. Чудная шпаргалочка. Ответы на все
главные вопросы. С ней он как-нибудь проскочит.

Даже преподобный Айра Хинкли, насмотревшись ужасов минувшей ночи, счел
возможным закрыть глаза на преступление. С протестом выступил сам Толстяк:

- Ни-ни! Я не желаю жульничать. По-моему, если человек не может сдать
экзамен, то его нельзя допустить к врачебной практике. Так говорил мой
папа.

В него влили еще кофе и по совету Клифа Клосона, который не знал, какой
это дает эффект, но был не прочь поэкспериментировать, скормили ему
таблетку бромистого калия. Председатель Дигаммы Пи твердо положил руку на
плечо Толстяку и прорычал:

- Я кладу шпаргалку тебе в карман - смотри: вот в этот нагрудный
карман, за носовой платок.

- Я ею не воспользуюсь. Провалюсь так провалюсь - все равно, - хныкал
Толстяк.

- Вот и хорошо! Но шпаргалку не выбрасывай. Может быть, ты из нее
вберешь немного знаний через легкие, ибо, видит бог... - Председатель
схватился за волосы. Голос его загудел громче, выразив всю трагедию
бессонных ночей, александрийского листа и безнадежных отступлений, - видит
бог, через мозг ты их впитать не можешь?

Они смахнули с Пфаффа пыль, поставили его вверх головой и вытолкнули за
дверь, в путь к анатомическому корпусу. Они следили, как он удаляется:
воздушный шар на ножках, колбаса в плисовых штанах.

- Неужели не сжульничает? - подивился Клиф Клосон.

- Ну, если так, то нам впору идти наверх и укладывать его чемодан. И
никогда у нашей старой доброй Дигаммы не будет другого такого козла
отпущения! - сокрушался председатель.

Они увидели, что Пфафф остановился, вынул платок, грустно
высморкался... и обнаружил длинную узкую бумажку. Увидели, как он
нахмурился, зажал ее между пальцами, начал читать, сунул назад в карман и
пошел дальше более твердым шагом.

Дигаммовцы взялись за руки и пустились в пляс по гостиной общежития,
проникновенно уверяя друг друга:

- Воспользуется... Все в порядке... Сдаст, ей-богу сдаст!

Зачет он сдал.

Беспокойные сомнения Мартина больше докучали Дигамме Пи, чем тупость
Толстяка, буйство Клифа Клосона, заносчивость Ангуса Дьюера или
въедливость преподобного Айры Хинкли.

В разгар напряженной подготовки к экзаменам Мартин всех донимал тем,
что они-де "надевают на себя первоклассную медицинскую терминологию, как
накрахмаленный халат, не для пользы больных, а для пущей важности".
Дигаммовцы все, как один, заявляли:

- Слушай, если тебе не нравится, как мы учим медицину, мы охотно
проведем складчину и отправим тебя назад в Элк-Милз, где тебя не будут
беспокоить такие, как мы, необразованные торгаши. Право! Мы тебе не
указываем, как ты должен работать. С чего ж ты вздумал указывать нам?
Брось, голубчик!

Ангус Дьюер с кисло-сладкой улыбкой заметил:

- Мы согласны, что мы простые ремесленники, а ты - великий
исследователь. Но есть много вещей, к которым ты мог бы обратиться, когда
совладаешь с точной наукой. Что ты смыслишь в архитектуре? Как у тебя с
французскими глаголами? Сколько ты прочитал толстых романов за всю свою
жизнь? Кто сейчас премьером в Австро-Венгрии?

- Я вовсе не претендую на какие-то знания, - защищался Мартин, - но я
отдаю должное Максу Готлибу. У него правильный метод, а остальные
профессора - они все просто знахари. Ты сейчас заявишь, Хинкли, что Готлиб
неверующий. Да, но когда он ночи напролет просиживает в лаборатории, -
разве это не та же молитва? Неужели вы, ослы, не сознаете, что это значит,
когда здесь, рядом с вами, человек создает новое мировоззрение? Неужели...

Клиф Клосон, зевая до судороги, заметил:

- Молитва в лаборатории! Куда хватил! Когда я пойду на бактериологию,
папаша Готлиб спустит с меня штаны, если поймает на молитве во время
опыта!

- Да вы не слушаете, черт возьми! - взывал Мартин. - Я вам говорю, что
для вас, ребята, медицина - это только искусство ставить наугад диагноз,
тогда как рядом с вами человек...

Так, назубрившись до седьмого пота, они проводили в спорах целые часы.

Когда другие ложились спать, когда комнату сплошь заполнял грязный
ворох сброшенной одежды и храп усталых молодых людей на железных койках,
Мартин сидел за длинным некрашеным шершавым столом и терзался. Ангус Дьюер