Чтение 7–й страницы книги ~Испания~

преподаватели не стремятся по-новому н а й т и в поразительных по своему
интересу предметах истории, экономики, географии то, что "раньше было
невозможно".)

...А потом мы пошли на уютную, тихую Санту-Анну и сели за столик пивной
"Алемания".

- Здесь определен распорядок дня раз и навсегда, - продолжал Кастильо
Пуче, - в десять часов пьют пиво журналисты, которые пишут о корриде, - их
Папа не очень-то слушал, они слишком традиционны и не ищут н е в о з м о ж
н о г о. В час дня сюда приходят "ганадерос", а к ним Папа прислушивался,
потому что они знали истинный толк в быках.

...Он сидел у окна, много пил и очень быстро писал свои отчеты для
"Лайфа", которые потом стали "Опасным летом". Вечером, часов в десять,
когда сюда приходят после корриды все, и матадоры в том числе, - он не
любил здесь бывать, потому что шум становился другим, в нем появлялось
иное качество, в нем было много лишнего, того, чего не было в дневном
шуме, который, наоборот, помогал Старику работать, ибо то был шум не
показной, наигранный, вечерний, когда много туристов, а шум, сопутствующий
делу: такое бывает на съемочной прощадке перед началом работы, и это не
мешает актеру заново перепроверять образ, который ему предстоит играть, но
зато ему очень мешает стайка любопытных, которых водят по студии
громкоголосые гиды.

- Пойдем в "Кальехон", - сказал Кастильо Пуче, - там Старик любил
обедать.

И мы пошли в "Кальехон", и это было похоже чем-то на памплонскую "Каса
Марсельяно" - такое же маленькое, укромное, с в о е место, где нет высоких
потолков, вощеных паркетов и громадных колонн. Когда вы войдете в
укромный, тихий "Кальехон", на вас с осторожным прищуром сразу же глянет
Хемингуэй: его портрет укреплен на деревянной стене, прямо напротив двери.
Все стены здесь (как и во многих других ресторанчиках Испании) увешаны
портретами матадоров с дарственными надписями. Когда мы поднимались на
второй этаж, я обратил внимание на свежую огромную фотографию: это был
Ниньо де ля Капеа, самый молодой и - отныне самый известный матадор
Испании.

- Возмем себе то, что обычно брал Папа, - сказал Кастильо Пуче.

Нам принесли "гаспачо андалус" - холодный томатный суп в глиняных
блюдцах. Сюда, в эту холодную, такую вкусную во время жары похлебку, надо
положить мелко нарезанные огурцы и поджаренный хлеб и перемешать все это,
и получится некое подобие нашей окрошки или болгарского "таратора",
несмотря на то, что наша окрошка рождена квасом, а "таратор" - кефиром.
Потом Старик заказывал "гуадис колорадос" - крестьянскую еду, мясо с
бобами, в остром, чуть не грузинском соусе, а после "арочелес" - рис с
курицей.

Доктор Мединаветтиа, старый друг Старика, который наблюдал его в
Испании, запретил ему острую пищу и сказал, что можно выпивать только один
стакан виски с лимонным соком и не более двух стаканов вина, и Старик
очень огорчился и долго молчал, когда пришел сюда, и выпил пять виски, а
потом взял вино "вальдепеньяс"

из Ла Манчи и заказал много еды, так много, что вокруг него столпились
официанты: было им жутко смотреть, как Папа работает ложкой, ножом и
вилкой - "неистовый инглез этот Папа"...

- Отсюда мы пошли к Дону Пио, - продолжал Каста -льо Пуче, - к великому
писателю Барохе, который умирал, и кровать его была окружена
родственниками, приживалками, журналистами, фотографами; Папа купил
бутылку виски, а Мэри передала свитер - "это настоящий мохер", добавила
она, и это был бы очень хороший подарок, потому что Пио Бароха боялся
холода, но подарок Мэри не пригодился, потому что через два дня Бароха
умер. Старик надписал ему свою книгу и поставил на столик возле кровати
бутылку виски и сказал Барохе, как он нужен ему, как много он получил от
Дона Пио, от его великих и скорбных книг, а Бароха рассеянно слушал его,
осторожно глотая ртом воздух...

После, когда Старик вышел от Барохи, он задумчиво сказал:

- Я никому не доставлю такой радости: умирать, как на сцене, когда
вокруг тебя полно статистов, и все на тебя смотрят, дожидаясь последнего
акта...

Именно в тот день, когда он был у Барохи, Старик зашел в те два барана
Гран Виа, куда обычно он не любил заходить: в "Эль Абра" и "Чикоте". Он не
любил заходить туда потому, что именно в этих барах он проводил многие
часы с Кольцовым, Сыроежкиным, Мансуровым, Карменом, Цесарцем,
Малиновским, Серовым, когда он писал "Пятую колонну" и "Землю Испании",
когда вынашивался "По ком звонит колокол", когда он был молод, и не
посещал доктора Мединаветтиа, и безбоязненно приникал губами к фляжке с
русской водкой, не думая о том, что завтра будет болеть голова, и будет
тяжесть в затылке, и будет ощущение страха перед листом чистой бумаги, а
нет ничего ужаснее, чем такой страх для писателя...

Когда мы назавтра возвращались на Толедо, погода внезапно сломалась,
небо затянуло низкими лохматыми тучами, а потом поднялся ветер, а после
посыпало белым, крупным, русским градом, и это было диковинно в июльской
Испании, и я вцепился в руль, оттого что шоссе стало скользким и ехать
было опасно, а Дунечка безучастно смотрела в окно, но это только казалось,
что она безучастно смотрит, потому что она вдруг сказала:

- Остановись, пожалуйста.

Я остановился, и Дунечка достала из багажника этюдник и сделала углем
набросок, а в номере отеля достала краски, и запахло р а б о т о й -
скипидаром и холстом, и она долго работала, а потом я увидел картину -
огромное, синее дерево, согнувшееся от урагана, и черное небо, в котором
угадывалось солнце, и бесконечная, красно-желтая земля Испании.

Символ только тогда делается символом, если в нем сокрыта правда,
понятная тебе.

Для меня эта картина сразу же обрела название: "Старик в Испании, 1960".

В шестьдесят первом году он прислал телеграмму в Памплону с просьбой
забронировать его обычное место на корриду. За день перед вылетом он
застрелился. Его отпевали в то утро, когда начался Сан-Фермин, фиеста,
вечный его праздник.

Он не решался прилететь в Испанию сломленным, он решил уйти, чтобы
сохранить себя навечно. Здесь, за Пиренеями, надо обязательно быть
сильным, бесстрашным и уверенным в том, что скоро взойдет солнце...

Одна из главных метаморфоз современной Испании яснее всего
просматривается не столько в шумном экономическом буме, не в степени его
риска - неуправляемость подъема чревата внезапной катастрофой спада, не в
размахе оппозиционности разных слоев населения (об этом доказательно пишет
не только коммунистическая пресса, но и буржуазная, "иносказательно"), но
в позиции церкви, которая прошла за последние годы поразительную - с точки
зрения скоростей эпохи - эволюцию.

Помимо причин объективных, сегодняшних, социальных, я то и дело в
рассуждениях своих обращаюсь к прошлому, к истории. Не стану повторять
древних, которые утверждали, что "там, где процветают пороки, грешным
оказывается праведник" - к современной испанской ситуации это может быть
приложимо в прямом смысле. Скорее всего нынешнюю позицию испанской церкви
следует объяснить как некое раскаяние, которым сплошь и рядом является
поздно приходящее осознание. Нужно признать, что слова Гейне о том, что "с
тех пор, как религия стала домогаться помощи философии, гибель ее
неотвратима", перестали быть абсолютом: второй Вселенский собор,
проведенный Ватиканом, проходил под знаком сращивания теологии и
современной философии. Мне пришлось слышать в Риме энциклику папы: он
говорил о нормах эстетики в период научно-технических революций - это
показатель, и показатель серьезный - религия не хочет "отстать от поезда".
Позиция Ватикана в период войны во Вьетнаме, во время израильской
агрессии, в дни кипрских событий свидетельствует о том, что Церковь все
более поворачивается к социальной, а не догматической философии, и не
только, видимо, потому, что кардиналы перечитывают Марка Твена, который
писал: "Все, что церковь проклинает, - живет; все, чему она противится, -
расцветает". Резон поворота к более гибким формам общения со светским
миром значительно глубже: средства массовой информации заставляют
служителей Христовых искать компромисса со знанием и п о л и т и ч е с к о
й р е а л ь н о с т ь ю, сложившейся ныне в мире.

В Италии, где гарантированы буржуазно-демократические свободы, это
проще; в Испании - значительно труднее.

...Без анализа инквизиции, расцветшей на Пиренеях, понять нынешнюю
ситуацию "в мятежных епископатах" Мадрида, Гранады и Барселоны попросту
невозможно.

...Комплекс вины социальной, общественной, классовой - если оный все же
существует - складывается из комплекса, присущего личности, вырвавшейся к
праву познания. Таким можно, в частности, назвать преподобного отца
Алегрия (брата бывшего начальника генштаба Испании), который восстал
против режима и ныне практически лишен сана и своего епископата.

Комплекс передается генами, ибо тот или иной комплекс является одним из
свойств человеческого характера. Я бы начал отсчитывать накопление генов
вины у испанского духовенства с двенадцатого века, когда народы Европы
осознали со всей трагической и безысходной ясностью, что святые отцы никак
не способствуют их счастью. Озабоченный этим всеобщим брожением, Ватикан
считал, что отсутствие "дисциплины духа" на Западе и провал крестовых
походов на Востоке пошатнули власть церкви и ввергли ее в состояние
глубочайшего кризиса. Надо было искать выход из тупика: слово "священник"
сделалось ругательным, служители культа опасались показываться на улицах в
своих одеяниях, предпочитая парчовой сутане - потрепанный камзол
ремесленника.

Двенадцатый век мог бы стать Возрождением, если бы папа Иннокентий III
не отправил на юг Франции к мятежным и дерзким альбигойцам своих эмиссаров
с чрезвычайными полномочиями: уничтожить ересь, наказать виновных,
подавить очаги неверия, вернуть слугам церкви их прежнее положение -