Чтение 7–й страницы книги ~Ненаписанные романы~

- Кто исправит машину - дам килограмм масла и три буханки хлеба.

Илья шагнул из строя:

- Я механик, гражданин начальник... Позвольте попробовать?

- Попробовать? Нет, пробовать не разрешу. А запорешь машину до конца,
сядешь в бур.

- Слушаюсь, гражданин начальник, согласен.

Было это уже в декабре, мороз лютый, за сорок; Илья развел костры
вокруг трактора, взял в помощники начальника политотдела Васю, хотя тот в
технике был ни бум-бум, а дядька как-никак кончил шоферские курсы и по
праву считался одним из самых лихих водителей Москвы.

Словом, трактор они сделали, начальник был человеком справедливым, дал
полтора килограмма масла и четыре буханки.

"Я это мороженое масло топором рубил, ел кусками и Васю
политотдельского заставлял,- рассказывал потом дядька. - Я блюю, и он
блюет, понял-нет?! "Не могу, - стонет, - кишки выворачивает". А я ему:
"Жри! Надо кишки-то смазать, дать им витамин, доходягой в побег не
уйдешь!" - "А как же товарищи?! Им что принесем?!" Ну, я тогда и озлился:
"Здесь двадцать тысяч наших товарищей, понял-нет?! Хочешь накормить их
полутора килограммами?!"

- Однако же, - заключил Илья, - в сердце у меня была тяжесть,
неудобство какое-то, хоть лагерь быстро лечит от сентиментальностей.
Отнесли мы маслица старикам-доходягам, политкаторжанам, что еще с Бакаевым
сидели, с Рудзутаком и Эйхе, понял-нет?.. А самый уважаемый человек, вроде
"пахана", был у нас, политиков, член Реввоенсовета одиннадцатой армии,
фамилии не помню, только знаю, что он с Иваном Никитовичем Смирновым
дружил, - красный командир был, его одним из первых посадили, в начале
тридцатого... Так вот, полизав масла и выслушав слова Васи, что надо нести
правду в Москву, он засмеялся беззубым ртом: "Дурачок ты! Сталину,
говоришь, намерен нести правду?! Да все, что происходит здесь, угодно
одному лишь человеку - Сталину! Он же всех тех должен истребить, кто
помнит Октябрь, кто знает, как он перед Троцким заискивал, как он в его
честь в газете "Севзапкоммуны" в восемнадцатом году статью написал, мол,
когда говорим "товарищ Троцкий", подразумеваем "Красная Армия". Когда
говорим "Красная Армия", всем ясно: "товарищ Троцкий"... Вы погодите,
погодите, он еще какие-нибудь документы напечатает, каких слабаков об
колено сломит и будет процесс против Ленина как немецкого шпиона! Что
контра не успела сделать, он доделает..." Вася тогда аж побелел, масло у
него вырвал, сукой обозвал, фашистом... Словом, решили мы с Васей идти в
побег в июне тридцать девятого, понял-нет? К счастью, в ту пору меня на
трактор перевели, так мы с Васей то хлеба своруем, то масла, подкармливали
стариков-ленинцев, да и себе на побег делали запасы... Главное, чтоб в
Москву прорваться, иначе следующим летом тут вообще никого не останется,
одно кладбище, понял-нет? Назначили мы день побега, а тут утром,
понял-нет, начальник лагеря объявляет, что приговор по моему делу отменен:
Сеньку-то в партии восстановили после расстрела Ежова, ну, он и пошел за
меня молотить...

Да, понял-нет... Это я еще тебе смешного не рассказал, у нас там смеху
тоже хватало, страх вспомнить...

...На Новодевичьем кладбище на могильной плите моего деда Александра
Павловича до сорок девятого года было выбито: "Прости, не успел. Илья.
20-го мая 1940 года" - дядька вернулся в Москву через три дня после
похорон его отца.

Я помню, как он - худой, с ввалившимися щеками - посмотрел на обеденный
стол, накрытый у нас на Спасо-Наливковском, и спросил отца:

- А водка где?

Бабушка Дуня принесла пол-литра, Илья накрошил черный хлеб в большую
тарелку, нарезал туда лук, залил все это водкой и начал есть большой
ложкой - молча и сосредоточенно. Он съел всю тарелку; пододвинул
сковородку с яичницей и салом, поковырял вилкой и усмехнулся:

- А ведь правду говорил наш пахан-политик. ...Он продолжал усмехаться,
уплетая яичницу, а по щекам его катились быстрые слезы.

Хотя Каменев и Зиновьев согласились - после двух лет мук в камере -
встретиться с членами Политбюро, Сталин не торопился их принимать, хотя
понимал, что это - капитуляция его врагов.

Он ждал смерти "защитничка" - Максима Горького; пока тот жив, процесс
невозможен.

Сразу после похорон Горького он приказал привезти своих врагов в Кремль.

Медленно расхаживая по кабинету, Сталин глухо говорил, обращаясь к
своим бывшим коллегам по Политбюро; обращался не к ним - к Ягоде:

- Если товарищи поведут себя на процессе так, что смогут раз и навсегда
похоронить троцкизм как идейное течение, если они докажут миру, что
Троцкий не остановится ни перед чем в борьбе против Державы нашей и
партии, тогда, конечно, аресты бывших оппозиционеров будут немедленно
прекращены, члены их семей отпущены домой, а сами товарищи (Сталин наконец
поднял глаза на Каменева и Зиновьева) после вынесения приговора, который
будет однозначным, отправятся на дачу, чтобы продолжать свою литературную
работу, а затем будут помилованы...

Сталин снова посмотрел на Каменева, остановившись посреди кабинета, и в
уголках его рта можно было прочесть горькую, но в то же время ободряющую
улыбку.

Каменев поднялся:

- Мы согласны.

Он сказал это человеку, который в семнадцатом считался его другом; во
всяком случае, он, Сталин, именно так называл себя в редакции "Правды",
где они - до ареста Каменева Временным правительством - были
соредакторами...

Каменев считался другом Сталина и в двадцать четвертом, когда они вели
совместную борьбу против Троцкого: "члены ленинского Политбюро Зиновьев,
Каменев и Сталин - идейные продолжатели дела Ильича".

И вот спустя двенадцать лет против Сталина, организовавшего убийство
Кирова, стоял Каменев, согласившийся принять на себя вину за это убийство
и прилюдно растоптать свое прошлое...

...Через два месяца Каменева расстреляют.

...Миронова, присутствовавшего при том, как Сталин дал слово сохранить
жизни Каменева и Зиновьева, расстреляют через семь месяцев.

...Затем расстреляют Ягоду, которому Ежов дал честное слово не казнить
его, если он обвинит Бухарина.

Самого Ежова убьют в камере вскоре после расстрела Бухарина...

Писатель Александр Воинов рассказал мне поразительную историю:

- В конце ноября сорок первого я получил недельный отпуск - после
контузии и награждения орденом. Поехал в Куйбышев, там тогда находилась
наша вторая столица. Встречаю на улице Киселева, режиссера кинохроники по
кличке Рыжий.

- Хочешь посмотреть мой новый фильм? - спросил Киселев.

- Конечно, хочу.

И мы отправились в то здание, где было выделено несколько комнаток
кинохронике.

В маленький просмотровый зал натолкалось народа видимо-невидимо; фильм
смотрели затаенно, многие плакали; мягкие хлопья снега царственно и
беззвучно ложатся на брусчатку Красной площади, на Мавзолей, на шинели
красноармейцев и командиров, на осунувшееся лицо Сталина и его соратников
- товарищей Молотова, Берия, Кагановича, Щербакова, Микояна... Снежное
безмолвие, тревожная тишина, ожидание... Только одно живое во всей
панораме - дыхание людей; кто простужен - ловит воздух ртом; счастливчики
в валенках и теплом белье дырявят студеный воздух струйками теплого белого
пара из носа.

Апофеозом фильма был тот момент, когда Сталин приблизился к микрофону и
произнес свою короткую речь. Я представил себе счастье красноармейцев
моего батальона, когда они увидят эти кадры: Отец - в скромной солдатской
шинели, осунувшийся, но такой родной и любимый - говорит со своими
Детьми...

- Слушай, - спросил я Киселева, жадно вглядываясь в лицо Вождя, - а
почему у него пар не идет изо рта?

Киселев окаменел. Я почувствовал, как замерло его плечо; он словно бы
не слышал моего вопроса, а мне тогда исполнилось двадцать шесть,
дипломатии учен не был, свято верил догмам: "ничего не таи в душе,
спрашивай все, что не понял, товарищи помогут разобраться во всем".

- Нет, но почему все же у товарища Сталина не идет пар изо рта? -
продолжал удивляться я. - У всех шел, а у него - нет...

Сзади, из напряженно-тревожной темноты, кто-то спросил требовательным
шепотом:

- Кто задал этот вопрос?

Киселев яростно толкнул меня коленом, закашлялся и показал глазами на
дверь; поднимаясь со стула, шепнул, стараясь скрыть свои слова надрывным
кашлем: "Иди за мной".

Недоумевая, я вышел; в коридоре поразился мертвенной бледности Киселева:

"Немедленно возвращайся на фронт, - прошептал он. - Забудь об этом
просмотре!

Никому не говори ни слова! Знаешь, кто о тебе сейчас спрашивал?! Беги
на вокзал, и чтоб ноги твоей здесь не было! Я твою фамилию не помню: