Чтение 7–й страницы книги ~Отчаяние~

пятом боролись лишь за свою жизнь, отказавшись от Идеи?!

Ты строишь умозаключения, сказал себе Исаев. Ты не сможешь ответить ни на
один из вопросов, которые ставишь; только завтрашний день, когда ты
встретишься лицом к лицу с теми, кто поведет допрос, позволит тебе нащупать
нечто...

И тут он услышал бой кремлевских курантов -- близкий, явственный; как он
ждал этого перезвона курантов там, в рейхе, оттачивая карандаши, чтобы
настроиться на волну радиостанции "Коминтерн", когда на связь выходил Центр!
Как сладостно замирало сердце и наворачивались слезы на глаза... Но ведь
тогда ты не вспоминал ни Каменева, ни Бухарина, ни Тухачевского, хотя знал,
документально знал, что они никогда не были шпионами] Ты был тогда
предателем, Исаев! Ты предавал свою память, а значит, память идеи и народа,
придумывая успокоительную ложь: мол, главное -- это борьба против немецкого
национального социализма. Сначала свалить Гитлера, потом разберемся с тем,
что произошло дома...

...Назавтра на допрос не вызвали; днем вывели на прогулку, предупредив,
что за переговоры с другими арестованными он будет посажен в карцер, --
полное молчание, любой шепот фиксируется.

И снова ударило по сердцу, когда он, вышагивая по замкнутому дворику,
услышал бой часов кремлевской башни, совсем рядом, сотня метров, полтысячи
-- все равно рядом.

А ведь я у себя дома, подумал он. Я на Лубянке, где ж еще?! Я там, откуда
уехал к Блюхеру в Читу в двадцать первом, я там, где последний раз был у
Дзержинского... Что же он сказал тогда? Он как-то очень горько говорил, что
память отцов хранят дети, что к обелискам он относится отрицательно, да и
Древний Рим доказал всю их относительность... К тому же людям вашей
профессии, усмехнулся он тогда, обелисков не ставят, маршалы без имени, о
которых никогда не узнают победители-солдаты...

...Только тогда куранты другое вызванивали -- фрагмент из нашего гимна,
из "Интернационала", а ни гимна этого нет, ни Коминтерна; распустили; ты и
это съел, запретив себе думать, отчего в сорок третьем, когда коммунисты
Тито и Г1рухняк, расстрелянный друг Дзержинского, генсек польской компартии,
Дюкло и Тольятти особенно активно сражались в подполье против Гитлера?! Хотя
польскую компартию вообще распустили еще в тридцать восьмом -- здесь, в
Москве, именно на Коминтерне, как шпионско-фашистскую, а весь ЦК
расстреляли. Гейдрих ликующе объявил об этом руководству: "Они сожрут друг
друга!" И я поверил в то, что Прухняк -- агент гестапо? Почему Коминтерн,
Третий Интернационал, провозглашенный Лениным и Зиновьевым, коварно
распустили в Уфе в сорок третьем?! Не в июле сорок первого, когда надо было
потрафить союзникам, ненавидевшим эту организацию, а уже после перелома в
войне? Почему? Чтобы работать в Восточной Европе иными методами? Не
ленинскими? Державными? Но ведь это было уже в прошлом веке, а к чему
привело?

...Как же ты виртуозно уходишь от ответов, товарищ Исаев, он же
Владимиров, он же Штирлиц, он же Бользен, он же доктор Брун, он же Юстас,
сказал он себе, но снова что-то мерзкое, плотски-защитное родилось в нем,
позволив не отвечать на эти вопросы, рвущие сердце, а переключиться на
правку вопроса: "Ты растерял самого себя, Максим, ты путаешься в себе, ты
никогда не был "товарищем Исаевым", ты был "товарищем Владимировым", Исаев
сопрягался с "господином", "милостивым государем" -- твой первый псевдоним в
разведке Максим Максимович Исаев, и свое конспиративное имя и отчество ты
взял в честь Максима Максимовича Литвинова, папиного друга, хотя отец всегда
был мартовцем, а Максим Максимович Литвинов -- твердолобый большевик,
которого сняли с поста народного комиссара иностранных дел, чтобы он не
нервировал Гитлера и Риббентропа: "паршивый еврей"..."

...Когда спустя долгие четыре недели и, три дня его повели на допрос и
два надзирателя в погонах (он не обратил внимания на погоны, когда его
обрабатывали перед тем, как закупорить в камеру,, слишком силен был шок)
постоянно ударяли ключами о бляхи своих поясов, словно давая кому-то
таинственные знаки, Исаев собрался, напряг мышцы спины и спокойно и
убежденно солгал себе: "Сейчас все кончится, мы спокойно разберемся во всем,
что товарищам могло показаться подозрительным, и подведем черту под этим
бредом". Услыхав в себе эти успокаивающие, какие-то даже заискивающие слова,
он брезгливо подумал: "Дерьмо! Половая тряпка! Что может показаться
подозрительным в твоей жизни?! Ты идешь на бой, а ни на какое не
"выяснение"!1 Все уж выяснено... Ты трус и запрещаешь себе, как всякий трус
или неизлечимо больной человек, думать о диагнозе".

...Следователем оказался паренек, чем-то похожий на стенографа Колю:
назвал себя Сергеем Сергеевичем, предложил садиться, медленно, как
старательный ученик, развернул фиолетовые страницы бланка допроса -- из
одной сразу стало четыре -- и начал задавать такце же вопросы, как
англичанин Макгрегор: фамилия, имя, отчество, время и место рождения. Исаев
отвечал четко, спокойно, цепко изучая паренька, который не поднимал на него
глаз, старательно записывал ответы, однако -- Исаев ощутил это -- крепко
волновался, потому что сжимал школьную деревянную ручку с новым пером марки
"86" значительно сильнее, чем это надо было, и поэтому фаланга указательного
пальца сделалась хрустко-белой, словно в первые секунды после тяжелого
перелома.

После какой-то чепухи, тщательно, однако, фиксировавшейся (на чем
добирались из Москвы до Читы; какое ведомство покупало "билет, сколько денег
получили на расходы, в какой валюте), он неожиданно поинтересовался:

-- Какого числа Блюхер отправил вас в Хабаровск на связь к Постышеву?

-- Это же было четверть века тому назад, точную дату я назвать не могу.

-- А приблизительно?

-- Приблизительно осенью двадцать второго...

-- Осенью двадцать второго, -- чеканно, поучающе, назидательно повторил
Сергей Сергеевич и вдруг шлепнул ладонью по столу: -- Ленин тогда
провозгласил: "Владивосток далеко, а город это наш".

-- Значит, это была осень двадцать первого.

-- Перед отправкой в Хабаровск к белым Блюхер и Постышев инструктировали
вас?

-- Инструктировал меня Феликс Эдмундович... Сергей Сергеевич закурил
"беломорину", пустил дымок к потолку, заметил взгляд Исаева, которым тот
провожал

- эту пепельно-лиловую струйку табачного дыма, и, глядя куда-то в
надбровье подследственного, уточнил:

-- Вы хотите сказать, что к Блюхеру и Прстышеву вас отправлял лично
Дзержинский?

-- Да.

-- Что он говорил вам?

-- Обрисовал ситуацию во Владивостоке, попросил держать связь с ним через
Постышева, тот, видимо, отправлял мои донесения Блюхеру, а от него они шли в
Москву...

-- Дзержинскому?

-- Этого я не знаю.

-- А в Реввоенсовет Блюхер не мог отправлять ваши донесения?

-- Думаю, что в Реввоенсовет их отправлял Феликс Эдмундрвич...

-- Троцкому? -- спросил Сергей Сергеевич и еще крепче сжал ручку своими
тонкими пальцами.

-- Скорее всего Склянскому, заместителю предреввоен-совета страны
Троцкого...

-- Но вы допускаете мысль, что Дзержинский отправлял ваши донесения
Троцкому?

-- Вполне, -- ответил Исаев.

Сергей Сергеевич как-то судорожно вздохнул, отложил ручку трясущимися
пальцами и осведомился:

-- Курите?

-- Да.

Он достал папироску и протянул ее Исаеву:

-- Пожалуйста.

-- Спасибо.

-- Продолжим работу, -- сказал Сергей Сергеевич и снова вцепился в ручку.
-- Считаете ли вы возможным, что и Троцкий ставил перед вами оперативные
задания, особенно накануне волочаевских событий?

-- Считаю такое возможным, ведь в то время Троцкий возглавлял Красную
Армию...

-- Вы настаиваете на этом утверждении? -- безучастно поинтересовался
Сергей Сергеевич. Исаев не понял:

-- На каком именно?

Сергей Сергеевич зачитал ему текст:

-- "Троцкий возглавлял Красную Армию"... Я правильно записал ответ?
Искажений нет? Вы возражайте, если не согласны с моей записью... Вы правьте
меня, это ваше конституционное право...

-- Записано правильно.

-- Скажите, а в тех инструкциях, которые вы получали из Центра, не было
ли каких-то настораживающих вас моментов?

-- То есть? -- Исаев, внимательно следивший за каждой интонацией
следователя, за каждым мускулом его плоского, совершенно бесстрастного лица,
не понял

смысла вопроса: как можно было сомневаться в указаниях Дзержинского?

-- Фамилия Янсон вам говорит что-нибудь?

-- Какого Янсона вы имеете в виду? Их было несколько: Николай, Яков...

-- Я имею в виду того, который вместе с Блюхером вел переговоры с
японцами в Дайрене, -- уточнил Сергей Сергеевич.

-- Лично с ним я не встречался, но фамилия эта мне известна.

-- Я хочу познакомить вас с его показаниями, данными здесь, на следствии:
"Лишь значительно позже, в конце тридцать третьего года, когда я активно
включился в работу запасного троцкистского центра, Зиновьев сказал мне, что
Троцкий переписал тезисы наркоминдела Чичерина, исправив их в том смысле,
как это было угодно японским милитаристам. Тогда, в Дайрене, я отчетливо