Чтение 7–й страницы книги ~При исполнении служебных обязанностей~

- Умнее вы нас, значит?

- Нет. Просто образовываемся чуть пораньше.

- Ого! - снова хмыкнул Струмилин.

- Так это ж правда, - сказал Богачев и начал раздеваться, - и потом это
не наша заслуга. Это ваша заслуга. Нам-то что, нам легче, только нас верно
понимать надо. Без этого ссор будет много.

- Кого с кем?

- Отцов с детьми, Павел Иванович.

- Думаете?

- Убежден.

"Когда они говорят, они убеждены в своей правоте и верят в то, что их
правда - самая верная, - думал Струмилин, глядя на уснувшего Богачева, - и
это, конечно, очень хорошо. Он прав, мы были такие же. И мы сейчас тоже
такие, только мы вдвое старше их и поэтому делаем больше сносок. Мы больше
тяготеем к размышлению, они - к утверждению или отрицанию. Они
категоричны, и, он прав, в этом дух времени.

Но все-таки всякая категоричность - и отрицания и утверждения -
однобока и слепа. Любая категоричность самовлюбленна, а нет ничего
страшнее самовлюбленности. Потому что самовлюбленность порождает эгоизм и
сухую рациональность. А это ужасно. Это одинаково ужасно и в женщине, и в
политическом деятеле, и в ребенке. И потом это порождает фанатизм, а нет
на земле ничего страшнее фанатизма".

Струмилин вспомнил, как следователь в кенигсбергской тюрьме кричал:

- Кретин, фанатик! Ты фанатик, понимаешь?! А фанатиков надо жечь на
кострах! Их всегда жгли на кострах, и сейчас их надо жечь!

- Не фанатиков жгли, - ответил Струмилин тогда, - а фанатики жгли.

Спора у них не получилось, потому что следователь сначала разозлился, а
потом стал избивать Струмилина.

Струмилин смотрел на спящего Богачева и вспоминал, как он, возвращаясь
из Ирака, прилетел в Ливан. Он должен был плыть из Бейрута на польском
пароходе. Он ни разу в жизни не плавал на пароходе и поэтому взял себе
билет не на самолет, а на пароход. У него осталось четыре свободных дня, и
он немного поездил по Ливану.

Струмилин вспоминал, как он приехал к Нотр Дам дэ Либан. Моросил дождь.
Капли дождя о чем-то быстро шептались с накрахмаленной листвой пальм.
Далеко-далеко внизу рассерженное непогодой Средиземное море хлестало
тугими зелеными волнами в серые прибрежные камни. Водяная пыль висела в
воздухе тяжелым табачным облаком.

Оно росло, ширилось, поднималось вверх, сюда в горы, к храму Богоматери
Ливана - Нотр Дам дэ Либан.

Струмилин долго стоял у балюстрады и смотрел на море. Он любил смотреть
в море, когда был один. Но ему не пришлось долго смотреть в море, потому
что сзади кто-то осторожно кашлянул. Струмилин обернулся. Рядом с ним
стоял человек в черной сутане. Волосы у него были с проседью, борода
совсем седая, а глаза удивительно мягкие и добрые.

- Добрый день, - сказал человек в сутане.

- Добрый день, - ответил Струмилин на плохом немецком языке.

- Вы пришли молиться? Сейчас начнется служба, прошу вас в храм.

- Спасибо, но я неверующий.

- Простите?

- Я неверующий.

- Вы мусульманин?

- Нет. Ну, как бы вам это объяснить? - сказал Струмилин смущенно и
повертел пальцами. - Я вообще неверующий. Атеист.

Вокруг мягких глаз человека в сутане собрались мелкие морщинки.

- Как вы можете жить без веры?

- Почему же без веры? У меня есть вера.

- А... Я понимаю... Вы - оттуда... Понимаю... Но ваша вера отрицает
бога. Вам не к кому обращать молитвы. Или у вас принято обращать молитвы к
живым?

Струмилин усмехнулся. И его собеседник тоже усмехнулся. Они внимательно
посмотрели друг на друга, и Струмилин увидел в его глазах что-то такое,
что его здорово рассердило.

- Христос - легенда. Это знают даже дети. Лучше - "обращать молитвы" к
живым, чем к пустоте, к мертвой пустоте.

- Все мои дети верят живому Христу.

- Сколько их у вас?

Человек широко развел руками, словно обнимая мир.

- У вас обет безбрачия?

- Да.

- У вас нет своих детей?

- Нет.

- И вы счастливы?

- О да!

- Не верю я вам, - сказал Струмилин. - Нет жизни без детей.

- Все люди - мои дети. Моя мать со мной, - он поднял скорбные, добрые
глаза к огромной скульптуре Богоматери Ливана, - а отец мой - бог. Он
несет спокойствие людям, а спокойствие - это счастье.

- Ну, не знаю, - усмехнулся Струмилин, - по-моему, спокойствие - это
скучно. И неинтересно.

- Вы же не пробовали быть спокойным. Таким, как я, - сказал человек в
сутане. - Вы же сторонники опыта, а не догмы. Попробуйте, потом отвергайте.

Струмилин повернулся на другой бок и усмехнулся.

"Вот сволочь какая! - подумал он. - Правду говорят, русские задним умом
сильны.

Обыграл меня поп, а я и не понял тогда ни черта. Ладно. Давай-ка лучше
спать, новообращенец... Завтра пойду в океан бить нерпу и смотреть
медведя. Это занятие на отдыхе. Вообще на отдыхе надо людям в обязательном
порядке ходить в зоопарк.

Это было бы очень хорошо, если бы люди ходили на отдыхе в зоопарк..."

Струмилин снова посмотрел на спящего Богачева, и снова ему захотелось
курить. Но ему захотелось курить по иной причине, не как раньше. Ему вдруг
стало очень хорошо и спокойно. Он смотрел на спящего Богачева и думал:
"Этого парня не переиграл бы старичок из Нотр Дам дэ Либан. Этот парень
врезал бы старичку сполна, потому что он не любит церемониться".

Когда Богачев проснулся, койка Струмилина была уже пуста.

- Геворк Аркадьевич, - спросил Богачев штурмана Аветисяна, - а командир
где?

Аветисян завязывал узел нового галстука, купленного Володей Пьянковым в
Диксоне за баснословную сумму - два рубля девяносто копеек. Он завязывал
галстук уже в десятый раз, стараясь сделать так, чтобы на узелке
обязательно получился красный цветок. Поэтому он ответил не сразу, а лишь
после того, как убедился, что и одиннадцатая его попытка оказалась тщетной.

- Командир уехал на собачках.

- Жаль.

-Что?

- Жаль, говорю, не знал, я бы с ним поехал.

Богачев выскочил из-под одеяла и начал делать зарядку, подойдя ближе к
открытой форточке, из которой валил воздух - белый, как дым на пожаре.

- Зачем вы мучаетесь? - спросил Богачев, заметив, что Аветисян снова
начал завязывать узел.

- Сколько денег человек уплатил!.. - ответил Аветисян, кивнув головой
на Володю.

- Двадцать девять рублей уплатил, так уж завязать надо как следует.

- Не двадцать девять, - поправил его Богачев, - а два девяносто.

- Я мыслю двумя категориями: дореформенной и пореформенной.

- Но тем не менее галстук вы завязываете неправильно.

- Что говорите?! - рассердился Аветисян. - Стильно завязываю, как надо
завязываю!

- Володя, - попросил Богачев Пьянкова, - пусть Геворк Аркадьевич
разрешит мне завязать.

- Я сейчас этот проклятый галстук, - сказал Володя, - пущу на ветошь.
Аветисян меня с ним изводит, спать не дает, теперь ты. Вам этот галстук,
как быкам красная тряпка.

- Не считаете ли вы себя тореадором? - спросил Аветисян.

- Нет. Я считаю себя идиотом. Струмилин делал мне выговоры в течение
полугода из-за того, что у меня стертый галстук. Так вот я решил ублажить
командира.

Ей-богу, Геворк, дайте ему галстук.

Богачев сразу же завязал галстук так, как хотел Аветисян. Тот
придирчиво осмотрел работу, покачал головой, пощелкал языком и, чтобы
скрыть зависть, сказал неопределенно:

- В Париже это делают лучше, но... и так стильно.

Богачев засмеялся и, взяв полотенце и зубную щетку, ушел умываться. Он
вернулся минут через десять и, причесываясь перед зеркалом, укретшенным на
стене между окнами, сказал:

- Я бы с тем человеком, который изобрел слово "стиляга", маленько
побоксировал.

- Вы меня радуете, Паша, - сказал Аветисян, - ваша непосредственность
граничит с детским визгом на лужайке.