нервы".
Когда кикандонцы ходили по улицам города, на свежем воздухе, на площадях, на
берегу Ваара, они оставались теми же добрыми людьми, спокойными и
методичными, какими все знали их. Их частная жизнь была по-прежнему
молчаливой, инертной, растительной. Никаких ссор, никаких упреков в
семействах. Никакого ускорения сердечных движений, никакого возбуждения
мозга. Среднее число ударов пульса оставалось таким же, как в доброе старое
время, - от пятидесяти до пятидесяти двух в минуту.
остроумных физиологов: обитатели Кикандона совершенно преображались в
общественных местах. Стоило им собраться на бирже, в ратуше, в академии, как
"дело портилось", по выражению комиссара Пассофа, и странное волнение вскоре
овладевало собравшимися. Начинались придирки друг к другу, головы
разгорячались. Даже в церкви верующие не могли хладнокровно слушать
проповеди каноника ван-Стабеля, который тоже суетился на кафедре и обличал
прихожан сурово, как никогда. Наконец такое положение вещей привело к новым
столкновениям, более серьезным, чем между врачом Кустосом и адвокатом Шютом,
и если они не потребовали еще вмешательства властей, то лишь потому, что
поссорившиеся, возвращаясь домой, нашли там вместе с покоем забвение
брошенных и полученных оскорблений.
Один лишь гражданский комиссар Мишель Пассоф, должность которого совет в
течение тридцати лет собирался упразднить, заметил, что обычное спокойствие
граждан заменялось сильнейшим возбуждением в общественных местах, и с ужасом
спрашивал себя, что будет, если это раздражение проникнет в частные дома
горожан, если эпидемия распространится по улицам города. Тогда не будет
забвения обид, спокойствия, перерывов в горячке, и постоянное нервное
напряжение неизбежно бросит кикандонцев друг против друга.
блестяще удалась очень выгодная финансовая операция, и он решил устроить
праздник.
сиропами вместо вина. Беседы о погоде, о видах на урожай, о хорошем
состоянии садов, об уходе за цветами, особенно за тюльпанами, время от
времени танец, медленный и размеренный, как менуэт; иногда вальс, во время
которого танцующие держатся друг от друга на таком расстоянии, какое
позволяет им длина их рук. Полька, переделанная на четыре такта, долго
пыталась привиться там, но танцоры всегда отставали от оркестра, каким бы
медленным ни был его темп, и от нес пришлось отказаться.
чинно и благородно, никогда не приводили к досадным вспышкам. Почему же в
этот вечер у банкира Коллерта сиропы, казалось, превратились в искристое
шампанское, в пылающий пунш? Почему к середине праздника всеми приглашенными
овладело какое-то необъяснимое опьянение? Почему менуэт превратился в
сальтареллу*? Почему музыканты оркестра ускорили темп? Почему, как это было
в театре, свечи заблистали необычным блеском? Какой электрический ток
охватил салоны банкира? Почему пары сближались, кавалеры обнимали дам
сильнее и некоторые из них отважились на кое-какие смелые па во время этой
пасторали, всегда такой торжественной, такой величавой, такой
благовоспитанной?
ее предотвратить, не мог бежать от нее и чувствовал, что опьянение кружит и
его голову. Все его способности и страсти возрастали. Он набрасывался на
лакомства и опустошал подносы, словно только что выдержал длительную
голодовку.
Танцы были настоящими танцами. Ноги скользили с небывалой быстротой. Лица
разрумянились, глаза сияли.
словно обезумели. О! это был не вальс, а какой-то безумный вихрь. Казалось,
им дирижировал сам Мефистофель, отбивающий такт пылающей головней! Потом
галоп, адский галоп в течение целого часа. Этот галоп через залы, салоны,
передние, по лестницам, от погреба до чердака богатого дома увлек молодых
людей, девиц, отцов, матерей, лиц всех возрастов, всякого веса, всякого пола
- и толстого банкира Коллерта, и госпожу Коллерт, и советников, и судей, и
главного судью, и Никлосса, и госпожу ван-Трикасс, и бургомистра
ван-Трикасса, и самого комиссара Пассофа, который никак не мог потом
вспомнить, с кем вальсировал в эту ночь.
комиссара, страстно обнимающего ее. "Она" была прелестная Татанеманс!
наши действия на весь город.
распространилась. Из частных жилищ она проникла на улицы. Город Кикандон
нельзя было узнать.
царство.
животных, щадят растения. Лошади никогда не болели оспой, а люди - бычьей
чумой, овцы до сих пор не заражались болезнями картофеля. Но здесь все
законы природы были опрокинуты. Изменились не только характер, темперамент,
идеи жителей и жительниц Кикандона, но и домашние животные, собаки и кошки,
быки и лошади, ослы и козы, подпали под это эпидемическое влияние, словно
изменилась их жизненная среда. Даже растения "эмансипировались"; если можно
так выразиться.
зрелище. Вьющиеся растения вились смелее; кустистые усиленно кустились,
деревца превращались в деревья. Едва посеянные семена мгновенно показывали
свои зеленые головки и росли не по дням, а по часам. Спаржа достигала
двухфутовой высоты; артишоки вырастали величиной с дыню, дыни - величиной с
тыкву, тыквы доходили до размеров самых крупных сортов, и эти экземпляры
были похожи на колокол сторожевой башни, насчитывавший девять футов в
диаметре. Кочаны капусты становились кустами, а грибы - зонтиками.
вдвоем, за грушу - вчетвером. Гроздья винограда не уступали феноменальной
грозди, восхитительно изображенной Пуссеном* в его "Возвращении из земли
обетованной".
розы блистали самыми яркими красками; сирень за несколько дней образовала
непроходимую чащу; герань, маргаритки, далии, камелии, рододендроны затопили
аллеи, душили друг друга. Коса ничего не могла с ними сделать. А тюльпаны,
эти дорогие лилейные, радость фламандцев, какие волнения они причиняли
любителям! Достойный ван-Бистром чуть не упал в обморок, увидев в своем саду
чудовищный гигантский тюльпан, чашечка которого служила гнездом семейству
малиновок.
принять колоссальные размеры, если живость их окраски и аромат очаровывали
обоняние и взгляд, зато они быстро блекли и умирали, истощенные и
обессиленные.
великолепия.
хлеву, от канарейки в клетке до индюка на птичьем дворе.
Собаки и кошки скорее прозябали, чем жили. Никогда ни трепета радости, ни
движения гнева! Хвосты их были неподвижны, словно отлитые из бронзы. С
незапамятных времен никто не слыхал об укусах и царапинах. Что же касается
бешеных собак, то их считали чем-то вроде грифов и прочих мифических
животных.
начали показывать зубы и когти. Впервые на улицах Кикандона видели лошадь,
закусившую удила, дерущихся быков, заупрямившегося осла; даже баран отважно
защищался от ножа мясника.
надзора за домашними животными, которые становились опасными.
Синтакс должен был высечь своего юного отпрыска.
траектории. Учеников невозможно было держать взаперти. Впрочем, и
профессора, охваченные безумием, задавали немыслимые уроки.
пор, питавшиеся главным образом сбитыми сливками, теперь стали настоящими
обжорами. Обычный режим не удовлетворял их. Каждый желудок превращался в
пропасть, наполнить которую было очень трудно. Потребление продуктов в