было уже поздно и приходилось идти до конца. А конец, возможно, был уже близок
и назывался "Тит запеченно-охлажденный в собственной ракете".
тысяч километров от раскаленного центра туманности, который представлял собой
кипящее газовое облако размером эдак в полпарсека, через неравные промежутки
времени выбрасывавшие раскаленные струи электронов. Попасть в такую струю
означало мгновенно пополнить собой ряды кулинарных деликатесов.
спине. Мозг же, вместо того, чтобы оказывать мне посильную помощь, впал в
прострацию и забормотал мусульманские суры, изредка, впрочем, прерывая их,
чтобы обозвать меня кретином. В конце концов он мне надоел, и я исхитрился, не
отходя от штурвала, так бросить стянутый с ноги ботинок, что он повис на
рубильнике Мозга, заставив его заглохнуть.
самому и управлять рулями, и смотреть в перископ. Часа через два, когда колени
у меня начали уже дрожать от усталости, наиболее опасный участок туманности
остался позади. Я хотел уже включить автопилот, но тут, взглянув в перископ в
последний раз, увидел прямо по курсу длинную пассажирскую ракету одной из
новейших серий. Передняя половина ракеты отсутствовала, словно отсеченная
острым скальпелем.
туманности Ориона, я уныло склонил голову. Первой мыслью было пролететь мимо,
чтобы не разделить с этим звездолетом его незавидной участи, но, устыдившись
своего малодушия, я решил все же остановиться и убедиться, нельзя ли ещ"
чем-нибудь помочь его экипажу, а, если окажется, что все уже мертвы, то
выполнить последний долг, как это предписывается христианскими обычаями и
законами астронавтики.
шерстяным шарфом, я обвязался прочным тросом[12] и выскочил из шлюзового люка.
Температура за бортом была такой низкой, что стекло внешнего скафандра, на
котором оставались какие-то частицы влаги, мгновенно обледенело, и я не видел
даже собственных рук. Однако это меня не остановило. Проковыряв во льду
небольшое отверстие, сквозь которое можно было хоть что-то разглядеть, я
добрался до неподвижно зависшего в пространстве звездолета и стал отжимать его
люк предусмотрительно захваченным ломом. Попыхтев минут десять, я сумел
попасть внутрь шлюзовой камеры, а оттуда, еще через один люк - в каюту ракеты.
По отсутствию невесомости и возросшему давлению я с удивлением обнаружил, что
разгерметизации не произошло и очень обрадовался этому.
него было нормального цвета - того цвета, какой бывает у очень рыжих людей -
да и ногти не отливали синевой, как у мертвецов, из чего я заключил, что этот
человек жив. Я громко крикнул, чтобы он не валял дурака и просыпался, но
рыжеволосый остался неподвижным. Тогда я решился потрясти его и выполнил это
довольно энергично, но мужчина никак не реагировал на тряску и щипки, а тело
его было словно деревянное. Испытывая нехорошее предчувствие, я снял шлем и
приложил ухо к его груди: сердцебиения не прослушивалось, но вс" равно сложно
было поверить, что этот человек мертв. Скорее рыжий мужчина был в состоянии
шока, летаргического сна или чего-нибудь в этом роде, возникшего в результате
реакции на стресс.
я и сам не рискнул бы пойти на это из опасения убить живого человека. С
величайшим трудом я надел на лежащего мужчину скафандр: его ноги и руки почти
не сгибались, и пришлось изрядно попотеть, прежде чем это удалось. Я
приготовился уже взвалить его на плечо и перетащить к себе в ракету, но тут
мне пришло в голову, что пострадавший мог быть не один, тем более, что на
полке для чистой посуды лежали две тарелки, два стакана, а у кровати, на
которой я нашел рыжего, был еще верхний ярус.
назывался "Пиранья" и на его борту находились двое: некие Акиро Магинава и
Патрик Кариган - японец и ирландец. Как я понял, они были коммерсанты,
занимавшиеся тем, что скупали по дешевке небольшие астероиды и средних
размеров планетки, а потом перепродавали их рудодобывающим корпорациям.
срезать путь через туманность Ориона, а после этого уже не было ни строчки.
предстояло найти японца. Я стал заглядывать повсюду, но Акиро Магинаву не
обнаружил. Более того, его скафандр на вешалке тоже отсутствовал, из чего я
сделал неутешительный вывод, что японец в момент аварии находился в срезанной
части звездолета и погиб.
воспользовавшись этим печальным поводом, я бы обязательно предался философским
размышлениям о непредсказуемой воле рока и том, что никто из нас не ведает
своего последнего часа, но теперь, посмотрев случайно в иллюминатор,
обнаружил, что трос, соединяющий пострадавший звездолет с моим, представляет
собой ледяной стержень, готовый вот-вот оборваться. Надев шлем, я взвалил
ирландца на плечо и, едва не нажив себе грыжу, так как он оказался весьма
массивным, перетащил беднягу в свою ракету.
раскаленный докрасна центр туманности я уже миновал, холодные газовые облака
по-прежнему не позволяли разогнаться, и, как не подгоняло меня нетерпение,
приходилось тащиться еле-еле.
получил неутешительный результат, исходя из которого попасть в нужное место
можно было не раньше, чем через десять дней.
видом он не наводил на меня тоску, я поставил ракету на автопилот, лег на
раскладушку и мгновенно уснул.
Это мне не понравилось. Я хорошо знаю, что всегда оставляю щетку щетиной
вверх. Возможно, для кого-то это и пустяк, но я человек довольно аккуратный и
вдобавок имеющий свои пунктики, сформировавшиеся у меня за годы холостяцкой
жизни[14]. Это только постороннему покажется, что у меня в ракете бардак: на
самом деле каждая вещь имеет сво" строго фиксированное место. В том числе и
щетка. Подумав, я объяснил вс" тем, что смертельно устал вчера, так устал, что
сунул щетку не глядя.
залили светло-розовые и багряные сполохи туманности Ориона. Нейтронные и
протоновые вихри разогревали газ, и окрашивали его в самые невероятные тона
так, что казалось, будто вокруг буйствует северное сияние.
иллюминатора. Не знаю, как у кого, но у меня созерцание бушующих космических
стихий: будь то взрыв сверхновой или столкновение белого карлика с красным
гигантом, всегда вызывают одно желание - подкрепиться. Доктор, которому я
рассказал об этой своей особенности, заявил, что таким образом мой организм
борется с психическим нагрузками. "Еда - это ваш щит выживания!" - сказал мне
этот доктор и рухнул лицом в салат. Он тоже боролся с нагрузками. Другим
проверенным способом.
набрать название блюда - мне отлично было известно, что в конечном счете
получу или манную кашу, или гороховый суп.
вызывало у меня ничего, кроме глубокого рвотного рефлекса, я полез в
холодильник. Там, на верхней полке рядом с химическими реактивами и бачками с
ракетной смазкой у меня хранились большой кусок ветчины и оплетенная бутыль
домашнего виноградного вина. Эти деликатесы, которые переслала на Бетельгейзе
одна моя родственница, составляли НЗ - неприкосновенный запас, который я,
тренируя волю, запретил себе трогать до Нового года.
пожирал манную кашу. Так я обманывал если не желудок, то хотя бы зрение.
холодильника, едва не завопил от ярости, досады и обиды в соотношении этих
чувств примерно 10:7:5. На одном из краев ветчины, самом, на мой взгляд,
аппетитном, ибо там прожилки мяса образовывали своего рода гастрономическую
Крейцерову сонату, явственно просматривались следы острых зубов. Более того,
кощунство того, кто отгрыз ветчину, зашло так далеко, что, надкусив ее, он
заботливо прикрыл это место полиэтиленовой пленкой, заботясь о том, чтобы
ветчина не выветривалась.
отгрыз ли ветчину сам - например, сегодня ночью, ведомый голодным
подсознанием. Но взвесив вс", я счел это предположение абсурдным. Даже во
время лунатических припадков, случающихся у меня время от времени после
ранения крошечным метеоритом и трех или четырех сотрясений мозга, я никогда не
трогал ветчины, ибо она для меня - символ недоступной мечты, некий
эстетический идеал, на которой я не посягнул бы раньше времени ни при каких
обстоятельствах. Вдобавок, во сне, в бреду, жару, любом другом бессознательном
или полубессознательном состоянии я не стал бы отгрызать ветчину, а отрезал бы
наверняка ножом.
котором оставил ирландца и сдернул с его лица одеяло. Патрик Кариган лежал в
таком же положении, в котором был и вчера: глаза закрыты, руки вытянуты вдоль
туловища, а румяное лицо имело вполне довольное выражение. Некоторое время я
гиптотизировал его взглядом, но ирландец оставался вс" таким же невозмутимым,
и я усомнился, что нервный похититель ветчины, вцепившийся в нее с такой
жадностью, что не воспользовался даже ножом, мог иметь такую выдержку. На
всякий случай я приложил ухо к груди рыжего: ударов сердца по-прежнему не
прослушивалось; на зеркальце же, приложенном к губам, минуту спустя появилось
крошечное пятнышко тумана - значит, ирландец все-таки дышал, однако так слабо,
что мои подозрения, будто это он взял ветчину, развеялись. Действуя строго по
медицинскому справочнику, я сделал ему укол глюкозы и, вновь накрыв его
пледом, занялся своими делами, выкинув странное происшествие с ветчиной из