язык, ненавистный нам обоим: тебе он говорит о рабстве, а мне об изгна-
нии. Но раз это единственный способ понимать друг друга, не отказывайся
говорить со мной по-немецки; мы оба одинаково плохо говорим на нем, но я
тебе обещаю выучиться по-чешски, если только ты захочешь меня учить.
свою сухую, мозолистую руку, которую она, не задумываясь, пожала, сказал
по-немецки:
ням; скажи, с какой ты хочешь начать?
расспросах его же выражения.
Альберте.
двухсот тысяч баллад. Я не могу передать их тебе: ты их не поймешь. Я
каждый день сочиняю новые, совсем непохожие на прежние. Попроси что-ни-
будь другое.
- Консуэло! Для тебя и для графа Альберта, который один здесь знает, кто
я.
говоришь. "Освобождение - в оковах..."
Зденко, ничего не знаешь: освобождение разорвало свои оковы, утешение
разбило свои цепи.
свой смех и переставая прыгать. - Ты не умеешь петь!
запомнила; разобрать и выучить правильно произносить слова ей помогла
Амелия.
еще другой песне?
меня петь ее и по-чешски.
тревоге и в унынье..."
Зденко.
Шрекенштейна..."
но изменилось, глаза его засверкали от негодования. Он отступил на три
шага назад, поднял руки, как бы проклиная Консуэло, и гневно и угрожающе
заговорил что-то по-чешски.
бы пойти с ним. Он обернулся и, подняв по-видимому без всякого усилия
своими худыми и на вид такими слабыми руками огромный камень, яростно
прокричал по-немецки:
у бедной мухи, а если б малое дитя захотело его убить, он дал бы себя
убить малому дитяти. Но если ты хоть раз еще взглянешь на меня, вымол-
вишь одно слово, дочь зла, лгунья, австриячка, Зденко раздавит тебя,
словно дождевого червя, хотя бы ему пришлось затем броситься в поток,
чтобы смыть со своего тела и души пролитую им кровь!
крестьянина, который, увидев ее, мертвенно бледную, словно преследуемую
кем-то, спросил, не попался ли ей навстречу волк.
тельства, сказала ему, что она встретила юродивого и испугалась.
мотревший в этом трусливость барышни, - Зденко не злой, он всегда или
смеется, или поет, или рассказывает истории, никому непонятные, но такие
красивые.
камнями?
и никогда не случится. Зденко нечего бояться: Зденко безгрешен, как ан-
гел.
прав и что она неосторожно сказанным словом сама вызвала у Зденко первый
и единственный припадок бешенства. Она горько упрекала себя за это. "Я
слишком поторопилась, - говорила она себе, - я пробудила в мирной душе
этого человека, лишенного того, что так гордо именуют разумом, неведомое
ему страдание, которое теперь может снова пробудиться при малейшем пово-
де. Он был только маньяком, а я, кажется, довела его до сумасшествия".
гнев Зденко. Теперь уже не было сомнения: ее догадка о том, что Альберт
скрывается где-то на Шрекенштейне, была справедлива. Но как тщательно и
с какой подозрительностью оберегали Альберт и Зденко эту тайну даже от
нее! Значит, они и для нее не делали исключения, значит, она не имела
никакого влияния на графа Альберта. То наитие, благодаря которому он
назвал ее своим утешением, символическая песня Зденко, призывавшая ее
накануне, признание, которое Альберт сделал идиоту относительно имени
Консуэло, - все это, значит, было минутной фантазией, а не глубоким,
постоянным внутренним чувством, указывавшим ему, кто его освободительни-
ца и утешительница. Даже то, что он назвал ее "Утешением", точно угадав,
как ее зовут, было, очевидно, простой случайностью. Она ни от кого не
скрывала, что она испанка и владеет своим родным языком еще лучше, чем
итальянским. И вот Альберт, упоенный ее пением, не зная другого слова,
которое могло бы сильнее выразить то, чего жаждала его душа, чем было
полно его воображение, именно с этим словом обратился к ней на языке,
которым владел в совершенстве и которого никто, кроме нее, не понимал.
этот счет. Но в их своеобразной, удивительной встрече чувствовался слов-
но перст судьбы, и ее воображение было захвачено безотчетно.
восторженности, то изумительное чувство, которое он испытал, увидев ее?
Быть может, она была уже бессильна принести ему облегчение и спасение? А
может быть, Зденко, казавшийся ей сначала таким толковым, готовым вся-
чески помочь Альберту, был более безнадежно помешанным, чем ей хотелось
бы думать? Исполнял ли он приказания своего друга или совершенно забывал
о них, когда с яростью запрещал молодой девушке подходить к Шрекенштейну
и доискиваться истины?
Удалось вам видеть Альберта, летящего в облаках заката? Не заставите ли
вы его мощными заклинаниями вернуться сегодня ночью через дымовую трубу?
сел столько искренней самоотверженности, столько великодушного увлече-
ния, что теперь страдала, видя, как насмехаются и издеваются над ее неу-
дачей.
ней перемену, приписала ее боязни, которую испытывала Консуэло, видя,
что дала повод разгадать пагубное чувство, зародившееся в ее сердце.
кой-либо проблеск новой любви, в ней не было бы ни той горячей веры, ни
той святой смелости, которые до сих пор направляли и поддерживали ее.
Напротив, никогда еще, пожалуй, с такой горечью не переживала она возв-
рата своей прежней страсти, как теперь, когда героическими подвигами и
каким-то фанатическим человеколюбием стремилась заглушить ее.
с золотым обрезом, украшенную гербом, в которой сейчас же признала ту,
что взял Зденко прошлой ночью из кабинета Альберта и унес. Она раскрыла
ее на том месте, где была вложена закладка, и ей бросились в глаза пер-
вые слова покаянного псалма: "De profundis clamavi ad te" [19]. Эти ла-
тинские слова были подчеркнуты, по-видимому, свежими чернилами, так как
черта отпечаталась и на следующей странице. Консуэло перелистала всю
книгу, оказавшуюся старинной, так называемой Кралицкой библией, изданной
в 1579 году, и нигде не нашла больше никакого указания, никакой отметки
на полях, никакой записки. Но разве этот крик, вырвавшийся из бездны,
так сказать, из недр земли, не был сам по себе достаточно многозначите-
лен и красноречив? Почему же между настойчивым, определенным желанием
Альберта и недавним поведением Зденко существовало такое противоречие?
больной и удрученный, лежит в подземелье под Шрекенштейном, а Зденко в
своей безумной любви к нему не выпускает его оттуда. Быть может, он
жертва этого по-своему обожающего его сумасшедшего, который держит моло-
дого человека в плену, разрешая лишь изредка взглянуть на свет божий и
исполняя его поручения к Консуэло; когда же его попытки увенчиваются ус-
пехом, Зденко из какого-то необъяснимого каприза или страха противится
их осуществлению. "Ну что ж? - сказала себе Консуэло. - Пусть я встречу
настоящие опасности - я пойду туда; пусть глупцам и эгоистам покажется
это смешным и безрассудным - я все-таки пойду, рискуя даже быть оскорб-
ленной равнодушием того, кто меня призывает. Но как можно оскорбляться,
если он и в самом деле не менее безумен, чем Зденко? Пожалев их обоих, я