было меньше, и пассажирам было лучше видно запустение.
отсутствовали крупные водоемы. Летом на дальнем юге таяли полярные льды,
образуя болота; ближе к экватору были только мелкие щелочные озера посреди
необъятных солончаков. Гор не было, через каждую сотню километров, или
около того, с севера на юг шла цепь холмов, иссохших, растрескавшихся, с
выветренными отвесными обрывами и остроконечными вершинами. На них
виднелись фиолетовые и красные полосы, а на отвесных поверхностях обрывов
резкими серо-зелеными вертикальными полосами рос скальный мох - растение,
выживавшее при любой жаре, любой засухе, любом ветре; эти полосы
пересекались с полосатым рисунком песчаника, образуя клетчатый узор. В
ландшафте не было никаких других красок, кроме буровато-серой; там, где
простирались наполовину заметенные песком солончаки, этот цвет переходил в
беловатый. Над равнинами проплывали редкие грозовые тучи, ослепительно
белые на лиловом небе. Дождя они не давали, только бросали тень. И позади
товарного поезда, и впереди него, насколько хватало глаз, лежала прямая,
без изгибов, насыпь, а на ней - сверкающие рельсы.
поскорее его проскочить.
тряслась в такт вибрации мотора. Его руки, загрубевшие от тяжелой работы и
почерневшие от обморожения, свободно лежали у него на коленях; его лицо,
расслабленное сном, было морщинистым и печальным. Он попросил подвезти его
еще в Медной Горе, а так как других пассажиров не было, машинист пригласил
его в кабину, чтобы было веселее ехать. Пассажир сразу же заснул. Машинист
время от времени поглядывал на него - разочарованно, но сочувственно. За
последние годы он видел столько измотанных людей, что такое состояние
стало казаться ему нормальным.
неподвижным взглядом в окно, на пустыню, потом спросил:
голодный?
Самый длинный перегон на Анарресе. Я уж одиннадцать лет тут езжу.
не мешает. Пятнадцать дней в рейсе, пятнадцать - свободных, с партнершей в
Новой Надежде. Каждый год напролет - засуха ли, голод ли, еще там чего.
Ничего не меняется, здесь и так всегда засуха. И маршрут мне нравится.
Слышь, достань-ка воду. Охладитель там, под шкафчиком.
привкусом, но прохладная.
и, вернувшись на свое место в передней части кабины, потянулся, упершись
руками в потолок.
которое понравилось машинисту, и тот ответил:
Но я на это так смотрю: если ты молоденьким парнишкой или девчонкой
вдоволь насовокуплялся, то ты тогда и получил больше всего удовольствия, а
заодно и понял, что все это, в общем, одно и то же, хотя и здорово. Но все
ж таки разница-то - не в самом совокуплении. А в человеке, с которым
совокупляешься. А чтобы разобраться в этой разнице, восемнадцать лет как
раз и есть самое начало, это точно. По крайней мере, если стараешься
разобраться в женщине. Женщина-то виду не показывает, что не может
разобраться в мужчине, да ведь, может, они притворяются... Во всяком
случае, в этом-то все удовольствие и есть. В том, что не понимаешь, в
притворстве в этом, во всем таком. Разнообразие. Разнообразие-то не в том,
чтобы метаться с места на место. Я в молодости весь Анаррес объехал. В
каждом секторе водил поезда и брал грузы. Девушек в разных городах знал,
поди-ка, сотню. И стало мне скучно. Вернулся я сюда, и каждые три декады
езжу по этому маршруту, весь год напролет, через эту самую пустыню, в
которой один бархан от другого не отличишь, и возвращаюсь домой к той же
самой партнерше - и ни разу мне не стало скучно. Человек не теряет
интереса к жизни не оттого, что мотается с места на место. А в том штука,
чтобы привлечь время на свою сторону. Работать вместе с ним, а не против
него.
вас вместе.
почтительно, как на выжившего в катастрофе. Он заметил, какой сухой
кажется загорелая и обветренная кожа его попутчика, будто его до костей
иссушило ветром; он видел это и у других, кто пережил годы голода в Пыли.
- Не надо было нам стараться удержать этот комбинат на ходу.
комбинат все равно работал, и люди умирали от голода прямо в цехах. Просто
отходили чуть в сторонку, ложились и умирали. Было так?
через некоторое время сказал:
напала толпа?
платформу для Верхнего Седепа. Это рудный маршрут. А вдруг бы я попал на
продуктовый маршрут, и меня бы остановили. Что бы я стал делать? Переехал
бы их и доставил еду, куда положено? Но черт возьми, это ж бы пришлось
ребятню давить да стариков? Они, конечно, неправильно делают, а ты их за
это убиваешь, да? Не знаю!
отбрасывали на равнину гигантские дрожащие миражи, призраки снов озер,
высохших десять миллионов лет назад.
так и сделал, немного к северу отсюда. Они хотели отцепить от его поезда
платформу с зерном. Он дал задний ход, задавил пару-тройку из них, пока
они не освободили рельсы; он говорит, их было много - что червей в гнилой
рыбе. Он говорит, эту платформу с зерном ждут восемьсот человек, а сколько
из них умрет, если она до них не дойдет? Больше, чем пара-тройка, много
больше. Так что он вроде как бы и прав. Но черт возьми! Я не умею так
цифры складывать. Я не знаю, правильно это - людей считать, как считают
числа - или нет. А только как же быть-то? Которых убивать?
синдикат урезал нормы питания. Кто работал на заводе по шесть часов,
получал полную норму - по такой работе в обрез хватало. Кто работал по три
часа, получал три четверти нормы. Больным и тем, кто от слабости не мог
работать, давали по пол-нормы. А от пол-нормы не выздоровеешь. Не сможешь
вернуться на работу. Выжить-то, может быть, и выживешь. И назначать людям
по полнормы, людям, которые уже и так были больны, должен был я. Я работал
полный рабочий день, иногда и по восемь-десять часов, канцелярская работа,
и поэтому я получал полную норму. Я ее заслужил. Я ее заслужил тем, что
составлял списки тех, кому положено было умирать с голоду. - Светлые глаза
пассажира смотрели вперед, в сухой свет пустыни. - Как ты сказал, я был
должен считать людей.
взялся составлять эти списки. Желающие составлять списки всегда найдутся.
слепящем блеске солнца. Лицо и голова у него были лысые и коричневые, от
щек до затылка волос совсем не осталось, хотя ему было не больше сорока
пяти лет. Это было сильное, грубое и невинное лицо. - Это никуда не
годится. Они должны были закрыть комбинат. Нельзя просить человека делать
такие вещи. Что мы, не одониане, что ли? Конечно, человек может сорваться.
Так и получилось с этими людьми, которые толпой нападали на поезда. Они
были голодные, детишки были голодные, слишком долго они голодали, а тут
еду везут, да только мимо, не для них эта еда, и тут уж они не выдерживают
и бросаются. То же самое и с другом, эти люди растаскивали поезд, за
который он отвечал, вот он и сорвался и дал задний ход. Он по головам не
считал. Тогда - нет! Может, после. Потому что когда он увидел, чего
натворил, ему плохо стало. Но вот то, что они тебя заставили делать -
говорить, этому, мол, жить, а этому помирать - это не та работа, которую
человек имеет право делать сам или просить кого-нибудь ее делать.
слепящую равнину, где колебались и плыли под ветром тени воды.
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Андреев Николай