отношение формальной эквивалентности между ними и данной фразой. И дальше
Таубе говорит: "Если бы Тарский ответил на это, что формальная
эквивалентность выдерживается не между предложением и фактом, а между
предложением в одном языке и предложением в другом, с этим можно было бы
согласиться. Но тогда становится трудно понять, почему эквивалентность
между предложениями в одном и том же языке - это чисто формальный факт, не
имеющий семантического значения , тогда как эквивалентность
предложения в одном языке предложению в другом языке должна иметь такое
содержание . Либо вывод Тарского чисто формален, то есть истинен
по определению, - в этом случае он не имеет никакого семантического
содержания; либо он должен относиться к экспериментально подтверждаемой
связи между любым языком и совокупностью фактов - в этом случае существует
поистине семантическое содержание, но такое, которое находится вне всякой
формальной системы, даже если обратиться к бесконечной иерархии
метаязыков" 12.
просто шуткой, потому что и там и тут на самом деле замалчивается некий
щекотливый вопрос, только в одном случае это вопрос сексуального
характера, а в другом - теоретико-познавательного, эпистемологического.
Один из самых разумных неопозитивистов, Эйно Кайла, очень удачно сравнил
нынешнее положение в теории языка с айсбергом, лишь небольшая часть
которого возвышается над поверхностью океана; под видимой частью айсберга
в воду, во мрак океана уходит невидимая масса льда, и подобно этому
основные языковые формы уходят в глубь, "во мрак" психики, тогда как над
ее поверхностью возвышаются кристально ясные формализованные конструкции.
Как бы ни отвечал Тарский или иной специалист по логической семантике на
упреки М.Таубе, не подлежит сомнению, что всякая формальная процедура
представляет собой лишь некоторую вставку между неформальным началом и
неформальным концом. Сначала такой ученый о чем-то размышляет в
содержательных понятиях, затем следует формализация, а когда она
заканчивается, результаты снова оказываются п_о_н_я_т_н_ы_м_и (хотя бы для
специалистов). Выделение этой вставки при всей его дозволительности всегда
является только выделением, и тут не помогут никакие заверения, будто,
выписывая знаки, составляющие формализованное рассуждение, "семантик" не
имел в виду ничего "значащего" и что такой же вывод может произвести даже
машина, которая ничего не думает и не понимает. Не помогут потому, что в
машине также действует "вставка", а "начало" и "конец", находясь вне
машины, коренятся в мозгу человека. Утверждать, будто "все дело" только в
формальном этапе, - все равно что заверять, будто все отношения между
помолвленными до свадьбы и между супругами после таковой не играют никакой
роли, будто все дело в свадьбе, которая не только составляет единственную
благопристойную тему, но к коей вообще сводится все "значение"
супружества.
иллюзорны были попытки строголюбов изгнать <значение> из их жизненного
пространства и сколь подобная чистка в общем-то похожа на поведение того
<крысолова>, который выгнав метлой мышей из помещения, с сияющим лицом
провозглашает, что здесь мыши больше не водятся. Что ж из того, что их там
нет, если они кишат под дверьми? В формальной системе тоже нет <значений>,
но они так и лезут в нее со всех сторон, хотя и не могут проникнуть в
<середку>; так же и дьявол не в силах попасть внутрь мелового круга,
очерченного с молитвой, но ведь ясно же, что мы не можем целую вечность
просидеть в этом круге и нам придется когда-нибудь из него выйти -
навстречу облизывающемуся черту. Ну а инженеры и вовсе не могут торчать в
окопах, вдоль заклятой черты формальных систем, ведь они хотят действовать
практически. А то, что профессор логики согласен хоть до самой смерти
оставаться в этой осаде, их ничуть не утешает. Убедясь, что формальные
системы математики можно <уточнить> до воплотимости в виде конечных
автоматов, инженеры создают вычислительные машины. Но создание по
аналогичным рецептам машин-переводчиков наталкивается на трудности. Эти
трудности возрастают, по мере того как алгоритм перевода становится все
более развитым и сложным, по мере того как он позволяет машине переводить
фразы, реально встречающиеся в языке, а не только скрупулезно отобранные,
вроде простейшей: <Идет снег>. Месть изгнанных демонов жестока. Семантики
охотно сводят <значение> к синонимии, особенно в практических целях.
Значением слова <здание> является слово <строение>, а в результате машина
переводит фразу <Крепок дух, хоть немощна плоть> как <Запах сильный, хоть
мясо размякло>. Бесспорно, отделение языковой структуры от значений бывает
чрезвычайно полезным, без этого не возникла бы вообще теория передачи
сообщений. Но если вы подвергаете язык столь радикальной хирургической
операции, то объявите во всеуслышание, чем вы, собственно говоря,
занимаетесь, признайтесь в ампутации обиходной семантики, потому что иное
поведение - это политика страуса, за последствия которой влетает потом ни
в чем не повинным конструкторам. Между тем специалисты в своем большинстве
прикидываются, будто с этим ошкуренным языком, с этим их скелетным муляжем
<ничего особенного не произошло>; будучи людьми учеными, они, конечно,
знают, что им не удастся до конца формализовать ни дедуктивный язык, ни
обиходный, но все же продолжают свое дело, полагая, что между <не удается
до конца> и <сейчас пока удается> простирается область, достаточно
обширная для того, чтоб они могли в ней очень долго и прилежно трудиться.
формализованного языка непосредственно к реальному миру, то,
вознамерившись уловить сию реальность в свои капканы, они и ее
формализуют, только скрытым образом, повторяя на все лады словечко
<эмпирический> и оперируя так называемыми <модельными мирами>, которые
подгоняют под свои языковые системы. Все это тоже может быть полезно до
тех пор пока отдаешь себе отчет в том, что творишь; но по некоторым
(психологически как-никак понятным) причинам подобные деятели иногда
<забываются>, и если читаешь их работы, то создается впечатление, что они
считают свои модели эмпирическими в том же смысле, в каком являются
эмпирическими, например, исследования физика, работающего с камерой
Вильсона.
какой-нибудь <антиформализационной> доктриной; такая доктрина была бы
чем-то худшим, чем преступление, - она была бы ошибкой. Но всегда
необходимо сознавать, каков тот допустимый диапазон, в котором мы
работаем. Эти границы очень легко переступить. Можно долгие месяцы сидеть,
погрузившись в изучение толстенных (они уже стали такими) фолиантов по
теории игр, и, например, в пятидесятом по счету на одной из самых
последних страниц найти набранное петитом примечание, что теория игр со
всеми ее пространными построениями, увы, абсолютно непригодна в реальных
ситуациях, ибо, к сожалению, оные ситуации куда запутанней, чем все
конструкции теории игр на сегодняшний день. В то же самое время из
популярных разработок можно уже вычитать о <стратегических машинах> для
ведения войн и т.п. и т.д.
написал книгу как раз под таким названием ("Значение значения"), в которой
насчитал чуть ли не 36 различных значений этого слова. Критики "позиции
умолчания", вроде Таубе, немногим могут нам помочь. Едва они переходят от
критики к конструктивной программе, как тут же, ссылаясь, например, на
философов вроде Уайтхеда, тянут нас в такие дебри, где уж воистину ничего
поддающегося эмпирической проверке сказать нельзя. В этих дебрях блуждают
платонистские идеи и прочие духи, и хотя Эшби и утверждал, будто
кибернетика справится с любыми духами, лишь бы они блуждали закономерно,
но тут и кибернетика бессильна.
которую им оказывают анатомы дедуктивных систем, сразу же обрывается;
конструкторы добиваются получения производственных рецептов или хотя бы
финитных процедур, ведь они не могут пичкать свои машины бесконечностями,
которых, безусловно, не содержит и человеческий мозг, чьим "повторением"
должны быть эти машины. Определения з_н_а_ч_е_н_и_я в рамках синонимии
оказываются совершенно недостаточными: ignotum объясняется через ignotum 13.
Рабочие определения, в которых утверждается, что значение - это отношение,
соотнесение, продукт символического функционирования, знаковая ситуация,
соответствие, отражение, ничего не дают конструкторам, которым во что бы
то ни стало надо понять, не ч_т_О т_а_к_о_е з_н_а_ч_е_н_и_е, а к_а_к
е_г_о с_д_е_л_а_т_ь (воспроизвести). Они готовы пожертвовать "абсолютно
точным", "окончательным" знанием ради рабочей гипотезы, которую можно
было бы проверить на практике.
существует, а машины (с трудом, правда), распознающие такие образы, уже
есть, и хотелось бы построить также машины, которые "понятливо" вели бы
себя. Но пока что между формальным берегом языка и смысловым зияет
пропасть. "Значение" всегда в конце концов цепляется за "понимание", а
понимания нет там, где некому понимать. Таким образом, "безлюдность" языка
сохранить невозможно, а тот, кто ее что есть силы отстаивает, кончит
вместе с бихевиористами, которые наложили суровейший запрет на всякие
рассуждения о психике в неэмпирико-физических терминах, кончит как
человек, который пожелал детально и до конца разобраться в ходьбе, но при
этом, упаси боже, ни единым словом не хотел обмолвиться о ногах и даже о
возможности их существования. Профессор Райл написал необычайно интересную
книгу 14, в которой всем на удивление доказал, что никакого сознания вообще
не существует. Он уничтожил сознание, раздавил его, высмеял, закидал
прозвищами, вроде the ghost in the machine. Собственно, следующим
логическим шагом, которого бог весть почему никто не сделал, было бы
провозглашение доктрины, симметрично противостоящей солипсизму. Солипсизм
утверждает, что существую только "я" - следует заявить, что существуют
только "другие". Эту доктрину можно отлично обосновать. Если бы другие
люди не обращались ко мне, не отвечали на мои вопросы, захотели бы
проходить сквозь меня, словом, если бы я ни для кого не существовал, разве
Аникина Наталья
Перумов Ник
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Березин Федор
Афанасьев Роман