а ты всего лишь..."
Конечно, из этого в конце концов произошло благо. Разве
Малельдил -- животное, которому мы преградим путь, или
растение, чей рост мы остановим? Что бы мы ни делали, Он
приведет нас к благу. Но это будет не то благо, которое Он
уготовал нам, если б мы всегда слушались. Наш Король и наша
Королева нарушили запрет -- и Он привел это к благу. Но то, что
они сделали, дурно, и мы не знаем, что они утратили. Есть и
такие, для кого никакого блага не вышло. -- Он обернулся к
мертвому лицу. -- Ну, -- сказал он, -- расскажите ей все! Какое
благо получили вы? Какая вам радость от того, что Малельдил
стал Человеком? Расскажите ей, как вы счастливы, и какую пользу
получили, сведя Малельдила со смертью!
возможное на Земле. Тело Уэстона закинуло голову, разинуло рот
и издало долгий пронзительный вой, очень похожий на жалобный
вой собаки, -- и в ту же минуту, словно ничего не заметив,
Королева легла на землю, закрыла глаза, мгновенно уснула, а
маленький остров, где лежала женщина и стояли двое мужчин,
вновь поднялся на гребень волны.
глядел. Глаза его двигались, как движутся они у живого
человека, но трудно было понять, на что же они смотрят и видят
ли вообще. Казалось, что какая-то сила искусно удерживает их
взгляд, и движет губами, но сама воспринимает все как-то иначе.
Оболочка Уэстона села рядом с головой Королевы по другую
сторону, вернее не "села", а что-то усадило ее, хотя никто не
назвал бы ни одного совсем уж нечеловеческого движения. Рэнсому
казалось, что кто-то прекрасно изучил, как движется человек, и
правильно это выполнил, не хватает лишь последнего штриха,
души, творческого духа. И детский, несказанный ужас охватил его
-- надо бороться с трупом, с призраком, с Нелюдью.
оберегать Королеву, пока остров вздымается на альпийские
вершины волн. Все трос молчали. К ним подходили звери,
прилетали птицы, глядели на них. Много часов спустя Нелюдь
заговорил. Даже не глядя в сторону Рэнсома, медленно, туго,
будто несмазанный механизм, он произнес:
недоумением. Неужели это существо еще и сошло с ума? Нет, оно
как и прежде казалось не безумным, а просто мертвым. Оно сидело
тихо, свесив голову, приоткрыв рот, по-турецки скрестив ноги;
желтая пыльца оседала в складках его щек, руки с длинными
металлическими ногтями лежали на земле. Рэнсом отогнал мысль о
безумии, и без того хватало тревожных мыслей.
Рэнсом... -- сто раз подряд.
когда голос Уэстона окликнул его в тысячный раз, против воли
отозвался -- и снова услышал: "Ничего". С каждым разом он
учился молчать, и не потому, что подавлять искушение труднее,
чем услышать гнусный ответ -- и то, и другое было истинной
пыткой, -- а потому, что ему все больше хотелось противостоять
этой наглости, этой уверенности в победе. Если бы натиск был
явным, сопротивляться было бы легче. Больше всего пугало
сочетание зла с чем-то почти детским. К соблазнам, к
богохульству, ко многим ужасам он был хоть как-то готов -- но
не к этой нудной настырности, словно к тебе пристает плохой
мальчишка. Какой воображаемый ужас сравнится с тошнотворным
чувством, копившемся в нем все эти часы? Ему казалось, что тот,
кто сидит рядом, вывернут наизнанку: снаружи что-то есть,
внутри -- пусто. Снаружи -- великие замыслы, бунт против неба,
судьбы миров, а внутри, в немой глубине, за последним покровом
-- просто ничего нет, разве что тьма, как у подростка,
бесцельный вызов, не желающий упустить даже самого малого
глумления, как не упускает любовь и малых знаков нежности.
Неужели это возможно? Рэнсом уже не мог думать, и все еще
молчал, раз навсегда решив, что если миллион раз слышать либо
"Ничего", либо "Рэнсом", лучше уж все время слышать "Рэнсом".
к желтому небу, зависал там, деревья его настали клониться вниз
-- и он быстро скользил в теплую искрящуюся долину между
волнами. Королева по-прежнему спала, подложив под голову руку и
чуть разомкнув губы. Глаза у нее были плотно закрыты, дышала
она ровно, но лицо было не такое, как у наших спящих -- оно
сохраняло и разум, и живость, а тело словно бы могло вскочить в
любую минуту, будто и сон для нее не состояние, но действие.
Рэнсом... Рэнсом". И Рэнсом подумал, что ему придется заснуть,
а Нелюдю это и нужно.
тогда; ведь это свидельство очевидца. Однако стоит
поразмыслить, как воспринимают эльдилов наши чувства. Пока что
я нашел достойные внимания мысли в начале XVII века. Любопытных
отошлю к Насвильциусу ("De Aetereo et Aereo Corpore". Базель,
1627,11,12). Он пишет: "Вероятно, однородное пламя,
воспринимаемое нами, -- не само тело ангела или беса, но его
доступный чувствам образ, который пребывает за пределами наших
понятий, в особой, небесной сфере". Под "особой, небесной
сферой" он, видимо, подразумевает то, что мы назвали бы
многомерным пространством. Конечно, о таких пространствах он не
знал, но узнал на опыте то, к чему, много позже, ученых привела
теория.
стараясь не прислушиваться к бесконечному:
"Рэнсом-Рэнсом-Рэнсом", -- и вдруг услышал разговор, начала
которого не помнил, и понял, что проспал. Женщина говорила
мало, голос Уэстона говорил настойчиво и мягко. Теперь этот
голос не рассуждал ни о Твердой Земле, ни даже о Малельдиле.
Красиво и выразительно он рассказывал одну историю за другой, и
долгое время Рэнсом не мог уловить никакой связи между ними.
Все это были истории о женщинах, но о самых разных временах и
судьбах. Судя по ее ответам, Королева многого не понимала, но,
как ни странно, Нелюдь не смущался. Если ему было трудно
объяснить что-то в одной истории, он тут же бросал ее и
переходил к другой. Все героини были сущими мученицами -- отцы
их тиранили, мужья изгоняли, возлюбленные изменяли им, дети не
слушались, общество -- преследовало. Но, так или иначе, все
кончалось хорошо: либо прижизненной хвалой, либо -- чаще --
запоздалым признанием и покаянными слезами у их могилы.
Бесконечный монолог все продолжался, Королева спрашивала все
реже -- какое-то представление о горе и смерти у нее начало
складываться, но какое именно, Рэнсом не знал и догадаться не
мог. Зато он понял наконец к чему все эти рассказы. Все эти
героини, в одиночку, шли на страшный риск, ради возлюбленного,
или ребенка, или народа. Всех их не понимали, гнали, травили --
и все они были оправданы и отомщены. Подробности Нелюдь
опускал. Рэнсом подозревал, а то и знал, что на человеческом
языке многие из благородных героинь именовались преступницами
либо ведьмами. Но все было аккуратно прикрыто, из рассказов
выступала не идея, а некий образ -- величественная, прекрасная
женщина, не склоняющаяся под тяжестью легшей ей на плечи
ответственности за судьбу мира, одиноко и бесстрашно идет во
тьму, чтобы совершить для других то, чего другие не хотят, хотя
от этого зависит их жизнь. А для контраста и для фона этим
богиням голос Уэстона создавал портрет мужчины. Тут он тоже
ничего не говорил впрямую, но образ строил: смутно кишели
какие-то жалкие существа, заносчивые, невзрослые, трусливые,
упрямые и угрюмые, вросшие в землю от лени, способные на все,
лишь бы ни на что не решаться, ничем не рисковать. Только
мятежная и жертвенная доблесть их женщин возвращает им истинную
жизнь. Да, создавал он образ искусно. Рэнсом, лишенный мужской
гордыни, на минуту-другую почти поверил ему.
Акунин Борис
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Афанасьев Роман
Шилова Юлия