Чтение 61–й страницы книги ~Жестяной барабан~

безоговорочно отказаться от опытов с вышеуказанным порошком, но тут он шел
прямым путем и барабан к делу не примешивал, -- иными словами, я выставил
себя на посрамление, ибо без своего барабана пребуду посрамленным вовек.

Поначалу добывать порошок было весьма затруднительно. Я посылал Бруно
по всем графенберговским лавкам колониальных товаров, заставлял его ездить
на трамвае в Герресхайм. Просил я его также попытать счастья в городе, но
даже в тех киосках прохладительных напитков, что можно найти на конечной
остановке любого маршрута, Бруно не мог приобрести для меня шипучий порошок.
Продавщицы помоложе вообще не знали, что это такое, пожилые хозяева киосков
многословно припоминали, о чем идет речь, задумчиво -- по рассказам Бруно --
терли лоб и отвечали: "Что вам надо-то? Порошок для шипучки? Так его с каких
уж пор не бывает. При Вильгельме он был и при Адольфе тоже, в самом начале.
Да, это были времена! Но если вы пожелаете лимонаду или, скажем, колу..."

Мой санитар выпил за мой счет много бутылок лимонада и кока- колы, но
так и не раздобыл для меня того, о чем я просил. И все же желание Оскара
исполнилось, ибо Бруно проявил в этом деле неутомимость: вчера он принес мне
белый ненадписанный пакетик. Лаборантка специального лечебного заведения,
некая фройляйн Кляйн, исполнившись понимания, изъявила готовность открыть
все свои коробочки, ящички и справочники, взяла несколько граммов того,
несколько граммов этого и наконец, после множества попыток, намешала
порошок, описанный в рассказах Бруно: по рошок умел шипеть, пениться,
зеленеть и даже слегка пахнуть ясменником. А сегодня как раз был день
посещений. Пришла Мария. Но сперва пришел Клепп. Мы вместе с ним просмеялись
три четверти часа над какой-та чепухой, недостойной упоминания. Я щадил
Клеппа и ленинист-ские чувства Клеппа, не поднимал в разговоре злободневных
тем, -- короче, ни слова не сказал об экстренном сообщении, которое с
помощью маленького тран зистора -- Мария подарила мне его несколько недель
назад -- поведало о смерти Сталина. Однако Клепп, судя по всему, был в
курсе, потому что на рукаве его коричневого в клеточку пальто топорщился
неумело пришитый траурный креп. Потом Клепп встал, а Вит-лар вошел. Оба
друга, очевидно, снова перессорились, ибо Витлар со смехом приветствовал
Клеппа и сделал ему пальцами рожки.

-- Смерть Сталина сокрушила меня сегодня утром, когда я брился, --
ерничал Витлар, помогая Клеппу надеть пальто.

С сальным блеском благоговения на широком лице Клепп приподнял черную
ткань у себя на рукаве.

-- Вот поэтому я и ношу траур, -- вздохнул он и, подражая Армсгронговой
трубе, изобразил первые погребальные такты в духе Нью-Орлеанского диксиленда
-- тра-та-ра-ра-та-ра-ра-ра- ра, после чего протиснулся в дверь.

А Витлар остался, садиться не пожелал, более того, начал приплясывать
перед зеркалом, и мы с четверть часа обменивались понимающими улыбками,
отнюдь не подразумевая Сталина.

Уж и не помню, хотел ли я сделать Витлара своим поверенным либо,
напротив, ставил себе целью поскорей его выжить. Я подманил Витлара к своей
кровати, я подманил его ухо к своим губам и зашептал в эту разлапистую
раковину:

-- Порошок для шипучки? Скажи, Готфрид, ты знаешь, что это такое?

Он в ужасе отскочил от решеток моей кровати, он прибег к патетике и
присущей ему театральности, он выставил навстречу мне указательный палец и
зашипел:

-- О Сатана, почему ты вознамерился совлечь меня с пути истинного своим
порошком? Неужто ты до сих пор не знаешь, что я ангел?

И, подобно ангелу, Витлар улетел на своих крыльях, не отказав себе в
удовольствии еще раз допросить А тут пришла Мария. На ней был новый весенний костюм от портного,
элегантная мышино-серая шляпка с изысканно скромной соломенно-желтой
отделкой, и сооружение это она даже у меня в комнате снимать не стала. Она
рассеянно меня приветствовала, подставила мне щеку и немедля включила тот
самый приемник, который хоть и подарила мне, но, судя по всему, считает
предназначенным для собственного употребления, ибо этот гадкий пластмассовый
коробок призван заменять часть наших разговоров по приемным дням.

-- Ты сегодня утром слушал радио? Здорово, верно? Как ты думаешь?

-- Да, Мария, -- кротко ответил я, -- от меня тоже не захотели скрыть
смерть Сталина, а теперь прошу тебя, выключи радио.

Мария безмолвно повиновалась, села, все так же не снимая шляпку, и мы,
как обычно, поговорили о Курт-хене.

-- Ты только подумай, Оскар, этот негодник не желает носить длинные
чулки, а на дворе март, будут еще холода, они по радио предсказывали.

Я пропустил мимо ушей предсказание радио и принял сторону Куртхена в
вопросе о длинных чулках.

-- Мальчику двенадцать, -- сказал я, -- он стесняется из-за школьных
товарищей ходить в шерстяных чулках.

-- А мне его здоровье важней, и пусть носит чулки до Пасхи.

Срок был назначен столь решительным голосом, что я попытался осторожно
возразить:

-- Уж лучше купи ему тогда лыжные штаны, потому что длинные шерстяные
чулки и в самом деле выглядят ужасно. Ты только вспомни себя в его возрасте.
Вспомни наш двор на Лабесвег. Что они тогда сделали с маленьким Кесхеном,
которого тоже до самой Пасхи заставляли носить длинные чулки? Нухи Эйке,
который так и остался на Крите, Аксель Мишке, который незадолго до конца
гикнулся в Голландии, и Гарри Шлягер, что они все сделали с Кесхеном? Они
обмазали его длинные чулки дегтем, чулки пристали к ногам, и Кесхена
пришлось отправить в больницу. -- Это все Сузи Катер, это она виновата, а
никакие не чулки! -- Мария выкрикнула это с яростью. Хотя Сузи уже в самом
начале войны пособляла на телеграфе, а потом вроде бы вышла замуж в Баварии,
Мария испытывала к Сузи, бывшей всего несколькими годами ее старше, такой
стойкий гнев, как умеют одни только женщины, которые сохраняют свои
антипатии с молодых лет до глубокой старости. И все же напоминание о
намазанных дегтем чулках Кесхена не прошло для нее совсем бесследно. Мария
пообещала купить Куртхену лыжные шаровары, и мы вполне могли сменить тему
разговора. О Куртхене можно было, оказывается, сообщить много
положительного. Штудиенрат Кенне-манн на последнем родительском собрании
отозвался о нем с похвалой.

-- Ты только подумай, он по успеваемости второй в классе. А уж в
лавке-то он мне помогает, прямо слов нет как.

Я одобрительно кивнул и изъявил готовность выслушать отчет о новейших
приобретениях в деликатесной лавке. Я подбивал Марию открыть филиал в
Обер-касселе. Сказал ей, что ситуация благоприятная, что конъюнктура
устойчивая -- последнее я, кстати, услышал по радио, -- после чего решил,
что уже самое время вызвать звонком Бруно. Бруно явился и протянул мне белый
пакетик с порошком.

План Оскара был хорошо продуман. Без всяких объяснений я попросил у
Марии ее левую руку. Сперва она протянула мне правую, потом исправила
ошибку, качая головой и посмеиваясь, подставила мне тыльную сторону левой
ладони, ожидая, возможно, что я поцелую ей ручку. Удивление она выказала
лишь тогда, когда я развернул ее руку ладонью вверх и между Ве нериным и
лунным бугром всыпал порошок из пакетика. Она и это позволила, а испугалась,
лишь когда Оскар склонился над ее ладонью и щедро сдобрил слюной холмик
шипучего порошка.

-- Брось эти глупости, Оскар! -- возмутилась она, вскочила, отпрянула и
с ужасом воззрилась на шипящие пузырьки зеленого порошка. Потом она начала
заливаться краской от лба и вниз. Я уже начал испытывать некоторую надежду,
но она тремя прыжками достигла раковины, пустила на наш порошок воду, от
вратительную воду, сперва холодную, потом теплую, после чего вымыла руки
моим мылом.

-- Ты иногда бываешь и в самом деле несносен, Оскар! Что подумает о нас
господин Мюнстерберг?

Прося о снисходительном ко мне отношении, она взглянула на Бруно,
который наблюдал за моим опытом, заняв позицию в ногах кровати. Чтобы
избавить Марию от смущения, я попросил Бруно выйти и, едва за ним
захлопнулась дверь, еще раз подозвал Марию к своей кровати.

-- Ты что, не помнишь? Умоляю, вспомни, порошок для шипучки, три
пфеннига пакетик! Вернись мыслями в прошлое: ясменник, малина, как он
прекрасно шипел и пенился, а чувство, Мария, а чувство!

Но Мария не желала вспоминать. Я внушал ей нелепый страх, она даже
немножко задрожала, спрятала свою левую руку, судорожно пыталась переменить
тему, еще раз поведала о школьных успехах Куртхена, о смерти Сталина, о
новом холодильнике в магазине деликатесов фрау Мацерат, о предполагаемом
открытии филиала в Касселе, но я сохранял верность шипучему порошку, я
говорил: шипучий порошок, она встала, шипучий порошок -- молил я, она
торопливо попрощалась, поправила шляпку, не знала, то ли ей уходить, то ли
нет, начала крутить ручку настройки, в аппарате затрещало, я заглушил этот
треск своим голосом:

-- Шипучий порошок, Мария, вспомни шипучий порошок.

Но она уже стояла в дверях, плакала, мотала головой и оставила меня
наедине с трескучим радио, притворив дверь до того осторожно, словно
оставила в комнате умирающего.

Итак, Мария не может больше вспомнить порошок. Для меня же, покуда я
готов дышать и барабанить, порошок не перестанет шипеть и пениться, ибо это
моя слюна в сороковом году на исходе лета оживляла ясменник и малину,
пробуждала чувства, пославшие мою плоть на поиски, научила меня собирать
лисички, сморчки и другие хоть и неведомые мне, но вполне съедобные грибы,
сделала меня отцом, да-да, отцом, совсем еще молодым отцом, от слюны -- в
отцы, пробуждая чувства, в отцы, собирая и оплодотворяя, ибо к началу ноября
уже не осталось сомнений: Мария беременна, она на втором месяце, а я, Оскар,
-- будущий отец.

В этом я убежден и по сей день, ибо история с Мацератом произошла лишь
много позже, спустя две недели, нет, спустя десять дней после того, как я