Чтение 61–й страницы книги ~Последний поклон~

он дяденьку, меня, салик и потребовал документы. Незнакомец ответил:
"Охотно!", засуетился, складничком подпорол подкладку шляпы, достал из-под
нее бумажку.

Митроха нагнулся к огню, зашевелил толстыми губами. Читал он долго,
затем выпрямился и заявил:

-- Так я и знал!

-- Что вы знали, молодой человек? -- Незнакомец уже оправился от
наскока Митрохи, не суетился больше, но и не улыбался. Лицо его сделалось
мятым, усталым, досада была во всем его облике.

-- Что ты за птица?

-- Справка по всей форме. Я освобожден досрочно и, значит, заслужил
право, чтобы ко мне обращались на "вы", так же, как я обращаюсь к вам.

Митроха смешался, переступил со здоровой ноги на хромую, прокашлялся
громко и с новым напором продолжал:

-- Кем был до изолирования?

-- Капельмейстером.

-- А-а, сразу видно придурка. У нас в партизанском отряде каптенармус
был, тоже вертлявый, говорун, тожа под антелигента работал.

-- Капельмейстер и каптенармус, смею вам заметить, слова несколько не
идентичные.

-- Чево-о-о?

-- Не идентичные слова, говорю.

-- Я б тебя раньше за такие слова!..

-- О-о, в этом я не сомневаюсь. Верните мне справку.

-- Куда путь держишь, брехло? -- Митроха меж двух пальцев, брезгливо
протянул старику бумажку.

-- Видите ли, молодой человек, -- все так же мягко, но не без
презрительности в голосе заметил старик, убирая справку в шляпу, -- я
досконально изучил вопросы, на которые обязан отвечать и на которые не
обязан. Ваш последний вопрос я отношу к числу необязательных. -- Старик
нахлобучил шляпу и в упор глянул на Митроху. -- В ответ на все ваши вопросы
я позволю себе задать один-единственный вопрос: скажите, кто вас научил и
кто вам поручил подозревать людей и допрашивать их?

-- Никто. Я сам.

-- Благодарю за откровенность. А сейчас, может быть, вы будете так
любезны, что оставите нас? С мальчиком куда приятней беседовать.

-- Этот мальчик! Этот мальчик дошляется! Я его спроважу в детский дом!

Старик вскочил, сжал кулачишки и, надвинувшись на Митроху запавшей
грудью, прокричал срывающимся от гнева голосом:

-- Детей-то, хоть детей-то оставьте в покое! -- Старик тут же
расслабился, плечи его опустились: -- Уйдите! Прошу вас! Умоляю!

Митроха, дразнясь, прошамкал:

-- Умоля-аю! Прошу-у! У-у, оглодыши! Поначитались, понаучились всяким
словам! -- и пошел, злобно загребая камешник хромой ногой. -- Чтоб к утру
духу не было! -- уже с яра, из темноты гаркнул он. -- А ты, гадючье семя,
чтоб сейчас же домой!

Я сидел у костра раздавленный, убитый. Мне еще никогда не было так
стыдно и больно за себя, за село родное, за эту реку и землю, суровую, но
приветную землю. Я не мог поднять глаза на старенького дяденьку, который не
разговаривал, не тараторил больше, а, согбенный, недвижный, глядел в огонь.
Потом, так ни слова больше не сказав, он перенес головешки на салик, мешок
перенес, отвязал веревку и уплыл в темноту...

И долго колебался на реке одинокий огонек. Мне хотелось побежать за
ним, догнать салик, попросить у незнакомца прощения, сказать, что село у нас
хорошее, что к приезжим у нас люди приветливы. Вон хоть дядю Левонтия, хоть
Мишку Коршукова спросить... Но огонек отдалялся, отдалялся, становился все
меньше, меньше, пока совсем не затонул в безвестной темной дали.

Я не могу забыть ту ночь и старенького человека в шляпе, помню и
огонек, приплывший ко мне по реке. Теплом и болью отражается его свет в моей
душе. Что-то тревожное пришло в мою жизнь той ночью, и сам огонек с тех пор
обрел в моем понятии какой-то особый смысл, он не был уже просто пламенем из
дров, он сделался живою человеческой душою, трепещущей на мирском ветру...

-- Я-а-а! А-а-а!.. -- Я вздрогнул, услышав голос, почувствовал, как все
во мне дрожит до последней кровинки, как стучат зубы -- ох, не миновать мне
веснухи после такой простудной ночи.

По другому берегу Енисея метался огонек, и вроде бы на самом деле
кто-то кричал. Вот от большого огня отделился язычок пламени и стал мотаться
из стороны в сторону -- нам махали -- догадался я и заорал:

-- Санька! Алешка! Скоро приплывут! Наш костер увидели!.. 0-эй! -- Я
замахал руками, запрыгал, как будто меня могли увидеть.

-- Э-э-эй! -- закричал Санька, воспрянувший ото сна. Алешка тоже
проснулся и повел свое:

-- Бу-у-у-у!

Но приплыть к нам скоро не смогли. С рассветом наплыли туманы, затопили
горы, реку, остров, и остался наш только костерок на свете да мы вокруг
него, забытые, покорные, тихонькие.

-- Надо животник посмотреть.

-- А, пошел он! -- плюнул я. Не хотелось мне уходить от огня в белую
сырую наволочь, не хотелось брести в воду. Воспоминания о старом путнике и
Митрохе разбередили меня. Домой мне хотелось, к бабушке. Спать мне хотелось,
и не было ни малейшего желания даже шевельнуться.

-- Ладно, я посмотрю, -- храбро сказал Санька, но не поднялся, однако,
от костра.

-- Валяй! -- сонно кивнул я.

Санька поежился, со свистом втянул синими губами воздух и, держась за
бок, послушно побрел в туман.

-- Во! Один попался! -- Но меня даже это сообщение не обрадовало. Все
было мне нипочем, ничего я не боялся, ничему не радовался.

А Санька, видать, застудил больной бок, надо бы его вернуть, но сил не
было даже на окрик, да и скрылся Санька с глаз.

Сошел туман с реки. Проглянуло мутное солнце в небе. От села отплыла
лодка. Санька с Алешкой побежали на берег, замахали руками, я не поднялся от
огня, сидел на сыром крошеве сена и смотрел, как затухают головни, обрастая
дрожливым серым куржаком, как затягивает угли сырой шипучей дремой, и
вспоминал тот огонек, того дяденьку. Уплыть бы с ним куда глаза глядят и
нигде не останавливаться, плыть и плыть, до самого края земли, за ним
исчезнуть, навсегда и от всех...

-- Эт-то што вы удумали, разъязвило бы вас, а? Эт-то кто жа вас
надоумил, а? -- еще с реки, из лодки закричала бабушка. Алешка заблажил,
спрыгнул с яра, побрел встречь лодке, несмотря на рану. Бабушка подхватила
его, отвесила мимоходом затрещину. Не переставая ругаться, она вымахнула на
берег, схватила хворостину, погнала Саньку в лодку. -- А вот тебе! А вот
тебе! Не сманивай! Не сманивай!

Я подошел к лодке. На корме сидел Ксенофонт, в лопашнях Кеша,
осудительно, с превосходством всегда правого человека смотревший на нас.

-- Не трогай Саньку! Ему крючок в руку всадился. Это я сманил! Бей! --
И с ненавистью посмотрел на ухмыльнувшегося Кешу.

-- Т-ты-ы-ы? -- Пока бабушка собиралась с духом, Санька вьюном
скользнул в лодку и притаился. -- Так я тебе и поверила! Так я тебе и
поверила!..

Бабушка порола меня до тех пор, пока не сломался прут. Отбросив
переломившуюся прошлогоднюю талину, от которой и больно-то нисколько не
было, она запричитала, выкашливая перехваченным сердцем:

-- Да што за наказанье такое? Да за какие грехи на меня навязались
кровопивцы?..

-- В лодку идти, чЕ ли?

Кеша уже не улыбался, Ксенофонт подмигивал мне, маячил, прыгай,
дескать, скорее в лодку да ко мне поближе -- на корме не достанут...

Но я, набычась, стоял на берегу.

-- Иди лучше в лодку! Запорю! До смерти ведь запорю! -- затопала ногами
бабушка. -- Х-хосподи! Вот дедушко-то родимый! Забей его... Забей... -- Она
сцапала меня за ухо и повлекла к лодке.

Не медля ни минуты, Ксенофонт оттолкнулся, лодку качнуло, бабушка
осела, схватилась за борта. Развернулись, поплыли. Бабушка черпнула рукой за
бортом, приложила сырую ладонь к губам.

-- Налим где, Санька?

-- Ой, забыл! Вот гадство, забыл!

-- Поворачивайте назад! -- потребовал я.

-- Я те поверну! Я те поверну! Так поверну, что своих не узнаешь!

-- Поворачивайте лучше, а то всех перетоплю! -- процедил сквозь зубы я
со всем злом, какое скопилось во мне за эту проклятую ночь, и шатнул лодку.

-- Сенофонт! -- взмолилась бабушка. -- Поворачивай, батюшко,
поворачивай, родимый! Он ведь обернет лодку-то!.. Де-эдушко, дедушко
вылитый... Сатана сатаной, как рассердится...

Ксенофонт ухмыльнулся и развернул лодку. Он ведь дедушкин брат, значит,
мне сродни.

В одном бродне, в грязной и драной рубахе, в мокрых штанах, пошлепал я
по берегу, по глине.

-- Красавец какой! -- сказала бабушка. -- Тебе ишшо за обуток будет!
Новые почти бродни уходил...

Налима я нашел в воде. Санька забил его и продел в жабру таловую ветку
с сучком. На ветке я и приволок налима.

-- Налимище-то! -- принялся измываться надо мною Кеша, но я смазал ему
рыбиной по морде, и он заутирался рукавом: -- ЧЕ размахался-то? За ним еще
приплыли, как за нобрым!..

-- Как поселенца делить будете -- повдоль или поперек? -- Бабушка тоже
насмехается, отошла, отдышалась.

-- Разделим...

Переплыли реку в тягостном молчании. Вышли из лодки. Я потребовал у
Саньки ножик, разрезал налима на три части. Голову мне, поскольку я оказался