спеша двинулся за ворота.
звуки, движение на улице. Обросшие снегом трамваи - мохнато залеплены
номера, стекла - медленно наползали на перекрестки и беспрерывно звенели;
вместе с ними побеленные до дуг троллейбусы пробивались сквозь снегопад.
Неясными тенями скользили фигуры прохожих.
тяжело дышать, как в воде, давило на уши.
набрал денег за смену... Опоздал... Я позвоню в парк из дома. Ася... Она
уходит в поликлинику в десять. Как хорошо, что она ушла! Я все обдумаю...
У меня будет время обдумать".
смел веником с ботинок. В коридор вошел утомленно - здесь сумрачно, тепло,
из кухни душно шел сытый запах квартирных супов.
Только глухо просачивались неразличимые разговоры из кухни. И два голоса -
мужской и женский - с бесстрастной красотой дикции сообщали придавленному
снегом миру о наборе рабочей силы, о том, что в московских кинотеатрах
идет новый фильм, - Ася забыла выключить радио. Константин прошел во
вторую комнату и выключил. Потом, не снимая ботинок, лег на диван, положил
руки под затылок; волосы, мокрые от растаявшего снега, холодили голову.
А, черт совсем возьми! Тысячи такси в Москве... Да станут ли искать? Да
что, собственно, произошло?"
падать куда-то, и чьи-то лица, подступая из темноты, провожали его в этом
неудержимом, все ускоряющемся полете, и позванивало от скорости опущенное
стекло дверцы, и не было силы поднять стекло, густой снег, летящий в
глаза, ноздри, душил его. И он чувствовал, что произошло что-то, должно
было произойти... Телефон, телефон звонит!..
же шел снег. Тикал будильник на письменном столе. Телефон молчал.
вернулся?
что, соскучился?
красавица!
это освобождало его от чего-то.
одноклассников (стоит на полевом бугре, ветер скосил в одну сторону платье
над коленями и волосы на одну щеку, лицо загорожено книгой от солнца). Эту
фотографию он любил и не убирал, хотя Ася иногда протестовала: "Спрячь ее,
я тебе не кинозвезда!"
бокового кармана маленький "вальтер".
были выбиты мизерные цифры на металле - "1763", и рядом - знакомое: "Got
mit uns". Над спусковым крючком - никелированный прямоугольничек:
"Вильгельм фон Кунце".
хотелось держать в руках, трогать отшлифованный металл.
скорости вкатил в то опустевшее село в двух километрах от левого берега
Днепра, откуда утром отошли немцы к переправе.
животе и локтях, а эти на машине сами перли ему в руки - и он, стоя у
крайнего плетня, первый полоснул из автомата по моторной части, по скатам.
Их было трое, немцев. Двоих он уже не помнил, третьего запомнил на всю
жизнь. В нем было что-то прусско-театральное, даже виденное уже: сухое
лицо, прямая, с ограниченными движениями шея, надменные седые брови, две
старческие складки вдоль крупного носа; кресты и медали зазвенели под
полами черного глянцевитого плаща, когда разведчик нестеснительно обыскал
его; от оберста пахло духами, он был до бледности выбрит.
когда отдавал все это, нервно пожевывал бескровные губы, но глаза были
спокойны, задумчиво-выцветшие. Потом от деревни шли осенними весами,
опасаясь столкнуться на дорогах с оставшимися группками автоматчиков.
тот, сконфуженный, с заискивающим потным лицом, залопотал, показывая на
ноги, на свой зад, на землю. И Константин понял: просили отдых. Оберст
сидел на пне, привалясь спиной к дереву, в распахе непромокаемого плаща
неширокая грудь, металлические пуговицы подымались дыханием; вдруг
маленькая рука дернулась под плащ к левой стороне груди, стала рвать
пуговицы, и искоркой блеснуло в руке, словно бы треснуло за его спиной
дерево. И он, привстав, откинув на влажный песок крохотный пистолетик,
упал лицом вниз, кашляя судорожно, спина туго выгибалась, он будто
давился. Лоб был прижат к козырьку высокой, соскользнувшей фуражки. Был
виден седоватый затылок с глубокой выемкой шеи.
при обыске в селе разведчики не нащупали плоского пистолетика под ватной
набивкой мундира. И Константин не мог простить себе этого. Таких "языков"
он не брал ни разу.
Константина.
Доставь ты этого оберста - носить бы тебе звездочку. Да ладно, бог с ним.
Бумаги и карты распрекрасные приволок ты - цены им нет! Возьми-ка вот этот
"вальтеришко", помни оберста. Пистолетик-то не так себе - фамильный. С
серебром. Считай своей наградой. Беру это дело на себя. Ну, давай к
хлопцам. Водки я там указал выдать.
немецкий "вальтер". Всякого оружия хватало вдоволь, но этот пистолетик был
как бы шутливой наградой.
в Москве: он не мешал ему. Сначала пистолет умещался в любом кармане,
потом забыто валялся в книжном шкафу за старыми томиками Тургенева. Но в
сорок девятом году было тщательно найдено для него секретное место - в
толстом томе Брема он вырезал в серединных страницах гнездо, пистолет
вплотную входил туда, и Брем был спрятан в углу шкафа.
по дороге в Лосинку ударом сбоку вышибли его из машины, а затем,
оглушенного, поставили перед собой (сзади третий железными пальцами сжимал
и отпускал сонную артерию на шее), с заученной ловкостью проверили его
карманы.
чужие натренированные пальцы.
в свое гнездо. Он поставил Брема во второй ряд книг, за старым собранием
сочинений Тургенева. И это почти успокоило его.
себя на обычную волну. - Все обошлось и прекрасно обойдется. Все в жизни
обходилось. Предопределять судьбу? Зачем и для чего?"
поликлиники. Долго не подходили там, наконец бархатистый профессорский
баритон дохнул в трубку:
мембране и ее голос:
прижимал юбку к ее коленям, я жарко, как перед грозой, светило летнее
солнце. Сколько тогда ей было лет?
имели свое значение, понятное только ему.
фотокарточки (о чем она думала тогда, защищаясь книгой от солнца?). Он
сказал: "Я жду тебя", вкладывая в эти слова свое значение, которое лишь
она могла ощутить и понять по звуку его голоса. - Я жду тебя. И как видишь
- немного люблю тебя... Чепуха? Дичь? Сантименты? Позвонил муж, оторвал от
работы? И лепечет какую-то чепуху. Идиотство, конечно. Так и скажи этому
профессорскому баритону. Я просто соскучился. Я так соскучился, что мне
хочется выпить...
засмеялась. - Ты просто Баран Иванович, ты понял? Я не буду задерживаться.
Сертаков Виталий
Андреев Николай
Афанасьев Роман
Каргалов Вадим
Орлов Алекс
Суворов Виктор