виноват - разберутся, выпустят..." Вот так. Вот и все. Он ушел, а
настроение у него после этого было такое, что хоть сейчас в Алмаатинку.
под бугром стоял колхозный газик, и там сидели его дочка и кто-то из
правления. Отец Андрей залетел за рукописью. Взял ее, спросил: "Прочли?
Понравилось? Нет? Ну потом, потом!" - и скатился с бугра, старый смешной
попик в широкой поповской шляпе, плаще, похожем на рясу, в сапогах и
глубоких калошах.
донельзя, до болезни развинчивало и просто выпихивало со света Корнилова.
И он понимал: от этого не сбежишь, не спрячешься, оно всюду и всегда с
тобой, потому что оно и есть - ты. И еще мучило сознание - ну куда, зачем
он сунулся? Кто его тянул за язык? Захотелось спасти батюшку? Так,
спаситель, спаси сначала себя самого. И вот теперь его вызывают,
приказывают что-то писать, дополняют, поправляют, кричат, угрожают, а он
должен вертеться и оправдываться. Почему? Ради какого дьявола? И сколько
же тогда он стоит со всеми его клятвами, и что он вообще понял на этом
свете? А самое-то главное - что ему сейчас делать с собой? Напиться? Он и
напивался: напился у Волчихи раз, напился у нее два. Ребята какие-то за
водкой пришли, гармошку принесли, он на ней поиграл слегка. Они его на
свадьбу начали звать, он отказался. А потом так надрался с рабочими, что
его два дня рвало желчью и он не мог головы оторвать от подушки - все
кружится, все болит, ничего не хочется и на все наплевать. Поднялся он
только на третий день. У порога его снова вытошнило - и стало сразу легче:
он поднял голову, обтер рот прямо ладонью, рука дрожала, он сам весь
дрожал и пошел. Шел и шатался, но до "Голубого Дуная" все-таки дошел. Там
было полным-полно, над бочкой орудовала пухлая розовая буфетчица - ни дать
ни взять подарочная баба с чайника из магазина сувениров. Он слепо через
толпу пошел на нее и заказал сразу шесть кружек пива. Кто-то донес их до
свободного стола. Он сидел и пил не отрываясь. Одна кружка, другая, третья
- все они рядком стояли на столе. Люди смотрели на него и сочувствовали. А
подначивать никто не подначивал, потому что все понимали. Потом он встал и
пошел. А на половине пути вдруг тучи прорвало и хлынуло солнце. Сразу все
кругом запестрело, заблистало, застрекотало, зачирикало. Стало светло,
тепло, горячо, просторно. Он опустился под куст. Посидел, подумал, сходил
куда-то. Стало совсем ладно. А солнце грело, светило, слепило, валило его
на траву - и как заснул, он совсем не помнит.
он есть, не то его и нет вовсе. Все стало легким до обалденья. Легко он
вознесся на горы, легко сунул голову в палатку и застыл. Перед столом
сидел отец Андрей в очках и писал.
все открыто, разбросано. Как же так можно? Тут и костюм новый, и патефон,
и "лейка". И все валяется. Велосипед на улице. Сейчас в горах вон сколько
народу съехалось, стянут - и поминай как звали. Вот решил подождать, пока
не придете, ну что вы, а?
всхлипнул - такую нежность сейчас почувствовал он к этому старику, так
было хорошо, что он пришел.
перебрали? У Волчихи?
сухое иконописное лицо, острую бородку, милые мелкие и тонкие морщины, -
нет, не у Волчихи, Андрей Эрнестович, а со своими ребятами. Рассчитывал
их, вот и...
и ладно! Небось голова болит? Идемте, подправлю.
Андрей и слегка откинул голову, - а в мою собственную резиденцию. Да-с! Я
теперь холостяк! Дочка на свиданье с мужем в Сочи уехала! А я, значит, сам
себе голова. Вот и пошли ко мне. Покажу я вам свою келью под елью. Только
"лейку" забирайте, забирайте. А то доброму вору все впору.
Она была очень длинная и выдавалась, как выдвинутый спичечный коробок. Бог
его знает, кто и зачем строил такие дачи. Первое, что бросилось Корнилову
в глаза, - это книжные полки. Они тянулись из конца в конец и от низу
доверху. Он посмотрел: комплекты "Нового мира" и "Красной нови",
перевязанные бечевкой, собрание сочинений Чехова (приложение к "Огоньку"),
полное собрание Ленина, разрозненные толстые тома сочинений Маркса и
Энгельса и много переводной беллетристики двадцатых годов - пестрые
бумажные обложки с броскими рисунками тушью и кармином.
полке над письменным столом. Там стояли сплошь медицинские книги, в том
числе несколько учебников по акушерству. Корнилов недоуменно посмотрел на
Куторгу.
На то и Север! Золотая Колыма, как ее там называли. Я ведь особые
фельдшерские курсы окончил. Но это, конечно, пустяк - как там вывих
вправлять или банки поставить, руку перевязать - это я и раньше умел, а
вот то, что я пять лет с знаменитым, можно сказать, с мировым светилом
проработал, ему ланцеты да пинцеты подносил - вот это уж не пустяк! Я,
если хотите знать, полостные операции делал! А один раз в рыбачьем поселке
аппендикс прямо тут же, на столе вырезал, только стол приказал отпарить да
отдраить ножом добела, и вся дезинфекция.
ту пору больше на спирт полагался. Сразу подношу полную жестяную кружку и
приказываю: "Пей духом, ну?" - и на стол. Ну, конечно, не живот потрошил,
но бывало, даже пальцы вылущивал. Вы что же, не верите? Эх, не желаю я там
вам побывать, но если побываете да живым выйдете, о! Многое тогда в жизни
поймете. Хорошо, я пойду по хозяйству, а вы тут пока книжечки посмотрите,
это все дочкино приобретенье, мои, говорю, только эта полка, там-то есть
что посмотреть.
пальцах бронзовый бюстик.
чернильнице. Ну и что вы любопытного скажете об этом, а?
от образа, созданного Доре и после него повторенного сотни раз
художниками, карикатуристами, скульпторами, оперными и драматическими
актерами. Та же лепка сухого благородного лица, те же усы и бородка, тот
же самый головной убор. Но этот Дон Кихот смеялся: он высовывал язык и
дразнил. Он был полон яда и ехидства. Он торжествовал. Он сатанински
торжествовал над кем-то. И был он уже не рыцарем Печального Образа, а
чертом, дьяволом, самим сатаной. Это был Дон Кихот, тут же на глазах
мгновенно превращающийся в Мефистофеля. И тогда становилось ясным, что
совсем не шлем у него на голове, а капюшон и под ним рога, что у него
бесовский острый подбородок и усы как у адского пса.
наконец. - И против него нечего возразить.
- он съел какое-то имя, - ну еще кое-кто. Что они принесли в мир, зло или
добро? Кто ж это поймет! Не пытают ли они мир добром и жалостью? Ведь
вслед за ними идут несчастья, убийства, сумасшествия, за святым Франциском
- святая инквизиция. За Гусом - гуситские войны. Одним словом, после
мучеников всегда идут палачи. Так как вы приобрели эту вещь?
замечательный человек, можно сказать, история русской общественной мысли!
Журналист, поэт-шестидесятник. И превеликий грешник! Вот я его грехи,
наверно, и замаливаю. В "Отечественных записках" писал. Герцену письма
слал. К Чернышевскому в Астрахань ездил. Все хотел спросить: что ты
высидел в Вилюйском остроге, мученик? Какая истина там тебе открылась?
Страшные вопросы! Но не задал он их, не задал! И, кроме разговора с Ольгой
Сократовной, ничего у него не получилось. Вернулся, запил. Он ведь страшно
пил! Не запойно, но страшно. Напьется и ревет. Именно ревет, а не плачет.
От этого еще сравнительно молодым и погиб. Я его еле помню. Атеист он был
ярый. Впрочем, может быть, и не атеист, а богоборец - такие тоже тогда
бывали. Мать, как только отец умер, этого черта на чердак выбросила, а я
уже после революции копал грядку под капусту и откопал его. Вот с тех пор
он у меня и стоит, прижился.
- Нехорошо что-то мне все эти дни, Андрей Эрнестович.
зубной порошок Бертольда Шварца? Нет, не она.
потом, ведь это же анахронизм. Ну вот эти пилюли-то - анахронизм! Где я их
возьму? Это благородному Вертеру подходит, а не нам. Для нас мышьяк, пятый
этаж, чердак, петля! Вот это точно наше. Как по-вашему, отец?
Шилова Юлия
Лондон Джек
Махров Алексей
Ларссон Стиг
Афанасьев Роман
Лукин Евгений