первой, не оглядываясь, вышла на мост между башнями.
казалось неуместно-нарочитым, как в тот день, когда императрицу ввели в
эту мрачную башню.
о веселье и красоте жизни.
внутренним зрением видела кентавра, передние ноги его, пьяно-несуразно
растопыренные, чудную бородку, чашу с вином. Знала, что и молчаливый
хмурый человек стоит сейчас неподвижно перед безбрежным темным простором,
в самом высоком проеме Соколиной башни, но и сюда доходило буйное дыхание
свободы, которым дышал этот человек, доходил свет сверкающих глаз
сокольничего, - о, наверняка он готовился выпустить в честь ее
освобождения сразу чуть ли не всех своих соколов - пусть начинается оно
свистом сильных крыльев, неудержимостью и восторгом.
отблеск короля золотистым лучиком ударил куда-то вверх, никто и не заметил
этого, никто не увидел, как в последний раз поклонился Евпраксии
сокольничий со своей башни, зато молодая женщина, и не видя, знала о
поклоне, ее походка сразу стала легкой, будто летящей.
а Заубуш прошептал одно из самых заковыристых и грозных своих ругательств.
Сто тысяч свиней, их всех тут переловят из-за ослиного упрямства этой
бабы!
императрица. В заточении была простой женщиной. Все узники одинаковы. Их
объединяет неволя. Звание здесь не имеет значения. Охранники привыкают к
своему превосходству, охраняемых считают равно униженными, обреченными, им
уже никогда не дано подняться! А если и может быть выход, то в
единственном направлении: к смерти.
жену. Эти стражники, равнодушные ко всему на свете, кроме итальянского
вина и жаренного на диком огне мяса, никогда не видели ее и привыкли к
мысли, что там, в башне, заточена просто <жена Генриха>, об императорском
достоинстве Адельгейды вряд ли помнили. Поэтому можно себе представить,
какой неожиданностью должно было быть для них появление Адельгейды, в
торжественном одеянии, в короне, со всеми инсигниями императорскими!
Сонные охранники были ошеломлены. Никто не помыслил преградить дорогу
императрице, только старший караула, будто опомнившись, попытался чуть
наклонить копье, - дальше, моя, идти не разрешается, но императрица гордым
движением руки отвела копье, не дотрагиваясь до него, и властно сказала:
императора. Вот и подумалось им невольно: быть может, император простил
жену, а мы про то пока не узнали, и теперь каждый, кто будет противиться
его новому повеленью, поплатится, не дай боже, собственной головой. К тому
же самый близкий императору человек, барон Заубуш, вон он - сопровождает
императрицу, держась от нее на почтительном расстоянии!
золотистой масти. Седло бархатное, в цветах, уздечка из нитяного золота и
бархата (шнурки золотые и поводья бархатные), чепрак(*) пурпурный,
оторочен бахромой. Закованные в железо рыцари пригоговились сопровождать
Адельгейду. Твердогубые нетерпеливые кони грызли золоченые железные удила.
Ворота замка уже были открыты; глухо прогудел деревянный мост под
копытами; подковами высеклись искры на веронском камне.
от башен. Молчаливый сокольничий проследил за движением всадников со своей
башни быть может, вздохнул, быть может, улыбнулся, а потом выпустил разом
десяток соколов в предутреннее небо. Пускай себе летят, пускай дышат
свободой, ибо нет в этой жизни ничего дороже свободы!
почувствовала, что нет и не будет больше башни, - заплакала тихо.
ее мужем и назывался императором Генрихом, был способен на все. На самое
чудовищное. Мог замучить голодом, замуровать в стене. Задушить ночью или
днем. Сбросить с башни и сказать потом, что это она сама выбрала себе
смерть. Даже странно, что он не догадался так поступить. Может, испугался
того, что весь мир восстанет против него за такое преступление? Но разве
восстал бы мир? Было бы вообще замечено людьми ее исчезновение?..
Заплаканная Евпраксия, обессиленная чувством счастья и минувшими страхами,
не успела испугаться; не успела подумать, что это император опередил их с
войском, чтоб перехватить беглянку.
жеребце, в панцире, по которому насечкой пущены серебряные травы,
широкоплечий, круглолицый, курчавый (он снял шлем и размахивал им в знак
приветствия) - таким молодой баварский герцог подскакал к императрице, на
миг застыл, воззрясь на ее красивое, хоть и осунувшееся лицо, затем легко
спрыгнул на землю, опустился на одно колено возле стремени Евпраксии,
воскликнул:
снова почти одни германцы, слышалась их тяжелая речь, да и молодой Вельф
мало чем отличался внешне от императорских баронов, - но Евпраксия
поверила: эти люди сохранят ей свободу. Потому что стояла где-то за ними
невидимая, но всемогущая женщина, Матильда Тосканская, она протянула ей
руку спасения, женщина увидела женщину и помогла женщине, вот так, как
Евпраксия помогла своей Вильтруд, а Вильтруд помогла Евпраксии. Только
какую же цену захочет графиня Матильда за свое доброе деяние? Бескорыстия
нет на этом свете. И чем богаче и могущественнее человек, тем более
высокой цены за услугу он жаждет, ведь о малом он давно забыл. Какова же
цена?
подпрыгивали в такт движению под небом такого цвета и яркости, что глаза
не могли выносить этот цвет и эту яркость, и потому время от времени
белело на нем какое-нибудь облачко. Замки на вершинах гор ощериваются
зубцами стен, - скалистые гнезда, ощетинившиеся оборонными башнями; мирные
кампаниллы дремлют в долинах, и буйные виноградинки, и приглушенная зелень
оливковых рощ; по узкой дороге, навстречу пышным всадникам, маленький
ослик несет на себе черноглазую девушку. Шаловливый ветер поднимает
девушке широкую черную юбку, обнажая ослепительно белое тело, - вои кричат
от восторга <го-го-го>. Но ведь все равно - это смех! Человеческий смех!
Смех свободных людей. И она среди них.
игнорантов, то есть неведающих, ибо и те, и другие, каждый по-своему,
заперты - кто в невежестве, кто в неволи, и получается, что река времени
течет где-то в неизвестности, а они, выброшенные на ее топкие берега,
словно спасаются от этих неминучих перемен, утрат и уничтожений, что несет
с собой всемогущее течение вечности. Когда до человека не доходит никаких
вестей, ему кажется, что вокруг и не происходит ничего, - время-де
остановилось, и все остается сегодня таким, как было вчера, месяц, год
назад. Счет ведется с того дня, когда тебя разъединили с миром, ты все
глубже уходишь в себя, и самое малое в состояниях твоей души, самые малые
изменения в настроении и ходе мыслей многозначащи, а огромная жизнь вокруг
обратилась для тебя в ненастоящую, лишенную живого интереса.
было, чтобы молодая женщина промучилась в одиночестве и безвестии свыше
двух лет. Люди, которые позаботились о судьбе императрицы, не принадлежали
к простым людям, тем, что делают добро, не задумываясь, естественно. То
были высокие лица, папа Урбан и графиня Матильда, а высокие лица творят
добро, руководствуясь лишь высокими целями. А какая же цель наивысшая для
папы Урбана и верной, добровольной его помощницы Матильды Тосканской?
Утверждать веру в борьбе с теми, кто хотел бы отречься от веры. И еще:
содержать веру в чистоте! Ибо вера нуждается в распространении и в заботе
о чистоте своей. Без того ей не существовать. Родившись вопреки здравому
смыслу, вопреки доводам мысли, вопреки истине, вера неминуемо должна до
скончания века враждовать с ними. <Погублю мудрость мудрецов и разум
разумных отброшу>, - сказал один из темных, но яростно-упорных апостолов,
которые первыми начали распространять новую веру.
самого начала враждебная вере, потому и была столь часто истребляема
носителями христианства - вместе с непокорными обладателями мысли. Верую,
ибо не смею не веровать. Откажись от единственного своего богатства -
мысли, и получишь взамен величие церкви, величие ее авторитетов и
установлений. Но... если мыслить, то в чем же величие, кто авторитет, пред
какими установлениями нужно благоговеть, выполняя их? Церковь, кроме
ожесточенной борьбы с ересями, начала борьбу, так сказать, и внутри себя,
раздвоившись на царьградскую и римскую. В каждой правил свой