ненавистью. Султанша ехала по улицам столицы точно воплощение насилия, и
никто не хотел знать, как далека была она от одной даже мысли о малейшем
насилии. Да и кто бы стал спрашивать ее или заглядывать ей в душу, когда
впереди нее и по сторонам скакали на черных конях рубаки и знай завывали:
<Савул! Дестур!>
просторный экипаж, плотно обитый изнутри красным в золотых узорах
войлоком, устланный пушистыми мехами и толстыми коврами для тепла и уюта,
хотя для тепла евнухи все время подкладывали в карету плоские медные
жаровни с раскаленными углями, убирая остывшие.
четырехконных кабриолета и восемь пароконных арб.
помогала ей молодая красивая рабыня, и мудрая уста-хатун, которой много
раз приходилось перемеривать эту дорогу, должна была скрашивать султанше
затяжную и тяжелую зимнюю поездку своими мудрыми беседами.
кабриолетах хазнедар-уста везла одежду и драгоценности Роксоланы, ехали
там служанки султанши и няньки Михримах и Селима, арбы загружены были
всевозможным добром, без коего столь высокой особе не подобало
отправляться даже в однодневное путешествие, а тут речь шла не только о
неделе пути, но и о проживании в султанском серае в Эдирне, где конечно же
все необходимое для султанши и ее детей могло и найтись, но ей ведь могло
и недоставать каких-либо привычных вещей, а этого уже не полагалось.
недавно? Теперь сидела в этом роскошном экипаже, до самых глаз закутанная
в пушистые красные соболя, коим не было цены, семимесячный Селим лежал в
золоченой колыбельке, закутанный в серое беличье одеяльце, Михримах, тоже
вся в дорогих мехах, лезла к матери на руки, лепетала: <Мама, мама!> А
Мехмед, уже начавший говорить, каждый день произносил новые и новые слова,
речь из него так и лилась - чужая речь! Только ночью, без подслушивателей
и подглядывателей, плача над первым своим сыном, шептала ему родные слова:
<Синочку мiй! Дитино моя!> - а вслух боялась произнести даже слово, чтобы
не вспугнуть свое непрочное счастье, не отпугнуть настороженную судьбу.
Порабощено ее тело, порабощен и дух. Путь к высотам из этого порабощения
пролегал через порабощение еще большее. Ничем и ни перед кем не выдать
своей тоски о том, что осталось воспоминанием, никому не позволить хотя бы
краешком ока заглянуть туда, увидеть ее самое большое богатство. Родной
отцовский дом в Рогатине! Он теперь, может, уже и не существовал. Жил в ее
воспоминаниях. Видела его на рассвете, когда склонялась над уснувшим
ребенком, и долгими днями, когда веяли над садами гарема гнилые южные
ветры, видела в тяжелой черной тьме стамбульской чумы и при свете месяца и
звезд теплым летом, видела его с высоты, с рогатинского вала, и снизу, со
львовской дороги, - тогда казалась сама себе совсем маленькой, а отцовский
дом разрастался на полсвета и светился своими деревянными стенами, как
солнце. Видела его бессонными ночами и днем, он приходил в ее сны, и,
проснувшись, стонала от горя, рыдала по навеки утраченному.
родится шайтан. На вашу же погибель! Гульфем и Кината, готовые от зависти
задушить маленькую Хуррем, прибегали с наигранным сочувствием, шептали
испуганно о страшных наветах, которыми, словно паутиной, опутывают ее,
Хуррем, вздыхали и охали, а сами пялили глаза на хилую, слабенькую
девчушку: не бросится ли в Босфор? Нет, не бросилась! Родила сына, затем
еще дитя и еще. Утверждалась и утвердилась в детях, и уже не было
отступления. Назад пути нет. На всю жизнь прикована к этой земле, и дети
ее, выросши, будут считать эту землю родной, а об отчизне матери не
захотят и слышать. Так же и о языке, ибо что такое язык без отчизны? Разве
что вспомнят когда-нибудь песни, которые она напевала над их колыбельками,
напевала тихонько, чтобы никто не услышал: <Коли турки воювали, бiлу
челядь забирали: i в нашо... попадоньки взяли вони три дiвоньки. Одну взяли
попри конi, попри конi на ременi, другу взяли попри возi, попри возi на
мотузi, третю взяли в чорнi мажi. Що ю взяли попри конi, попри конi на
ременi, то та плаче: <Ой, боже ж мiй! Косо моя довгенькая! Не мати тя
розчесуэ, возник бичем розтрепу†!> Що ю взяли попри возi, попри возi на
мотузi, то та плаче, то та кричить: <О боже ж мiй, ножки мо..., ножки мо...
бiлесенькi! Не мати вас умива†, пiсок пальцi, роз'...да†, кровця пуки*
залива†!> Що ю взяли в чорнi мажi, то та плаче, то та кричить: <Ой, боже ж
мiй, очка мо..., очка мо... чорненькi...! Тiлько орсак** проходили, а бiлий свiт
не видiли!>
гори золотii, у нас води медовii, а травоньки шовковii, у нас верби грушки
родять, у нас дiвки, в златi ходять!> Хотела - и не смела. Теперь везла
своих детей по их земле. Впервые для них и для себя самой.
черные ветки, как бессильные рабыни. Ветер со слепой жестокостью дергает
высокие тела зеленых кипарисов, и они угрожающе раскачиваются - вот-вот
сломаются и упадут. Проехали селение Чумликой, обоз растянулся безмерно,
конные евнухи, недовольно покрикивая, пытались сбить его плотнее, старый
толстый михмандар часто подъезжал к Роксоланиной карете, склонял в поклоне
голову, на которой намотана целая скирда ткани, что-то бормотал: не то
извинения, не то просьбы - не разберешь. Роксолана отмахивалась: <Оставьте
меня в покое, у меня дети!>
ханов для странников, но для султанши с детьми были приготовлены две
греческих хатенки, в которых от хозяев остались лишь старые, грубо
намалеванные иконы на стенах да неугасимые лампадки под ними. Те иконы и
лампадки поразили Роксолану в самое сердце. Не уснула до утра, просидела у
колыбельки маленького Селима, присвечивая себе медным каганчиком, читала
какую-то книгу из тех, что везла с собой в поклаже. Везла детей и книги -
единственное спасение для раненой души.
горбилась, дорогу перерезал невысокий горный хребет, а за ним была
укромная долина, прозванная довольно угрожающе Харамидере - долина
разбойников, и там они должны были ночевать. Миновали большой караван
верблюдов, остановившийся на ночлег. Верблюды, подломив ноги, готовились
спать. Расположены были большим кругом, головами наружу. Внутри круга
сложены тюки товара, горел костер.
священнику. Снова должна была провести ночь со своими давними темноликими
богами, скорбно взиравшими на нее поверх лампадки. Написала коротенькое
письмо султану, отослала с гонцом, немного подремала.
Каракли-Кь"й, мимо засыпанного песками Кумбургаса дорога вывела обоз к
морю. Кончилась грязища, осталось позади бездорожье, путь стлался по
твердому камню, справа вздымались пологие холмы, слева шумело море, такое
вольное и безмятежное, что душа летела на его просторы, как птица, и молча
рыдала от восторга. Обед был устроен в селении Бургадос перед ханом.
Дальше по дороге встретились огромные табуны коней. Гнали на продажу в
Стамбул. Невозможно было даже вообразить, сколько коней продается в
столице. На Аврет-базаре коней продают вместе с людьми. Гнали коней не
турки и не болгары. Роксолана узнала этих людей с первого взгляда.
Маленькие, жилистые, грязные, большие луки за спиной, притороченные к
седлам арканы, кошмы, турсуки с кумысом, - татары! Точнехонько такие же,
как те, что везли ее из Рогатина и продавали на рабском торге в Кафе.
Родная кровь султанской матери, а следовательно, и у султана какая-то
частица татарской крови - и в ее детях! Горе, горе! Как страшна жизнь!
Убитая вынуждена стать родной своему убийце! Будет ли когда-нибудь
отмщение за содеянное и исчерпается ли долготерпение людское и господнее?
гора, с другой - скала, пристань для султанского барка. Из четырех ханов
люди михмандара выбрали для султанши тот, в котором было две жалких
комнатки. Все остальные были построены по турецкому обычаю так, что в них
люди и скот не разделялись, только и всего, что для людей между колоннами,
поддерживавшими кровлю, были каменные возвышения, на которых можно было
разводить огонь, варить еду и кое-как согреться. Дым, смрад от верблюдов,
едкий конский пот, нечистоты - вот что такое хан.
жаровнями, из курильниц струились крепкие ароматы аравийских бальзамов,
очищающих воздух от смрада и эпидемий. Роксолана сама накормила Мехмеда и
Михримах, дала грудь ненасытному Селиму, который ежеминутно кричал, требуя
молока, потом велела приготовить ей одежду на завтра (должна бы менять
одежду по меньшей мере пять раз на день - перед каждой молитвой, но
вынуждена была в дороге довольствоваться одноразовой переменой), выбрала
себе на ночь книгу. Это был трактат арабского философа Ибн-Рошда,
называемого в Европе Аверроэсом. Ибн-Рошд писал, что нет ничего
всеохватнее материи и что бог - это и есть вечная природа. Он не хотел
признать бессмертия души, отбрасывал миф о потусторонней жизни и
воскрешении. Коли так, тогда кому же молиться и на что надеяться? Разве
она, Роксолана, не была уже мертвой и похороненной навеки и разве не
воскресает теперь, не возносится медленно, несмело, но упорно и неустанно?
Или все это сон и наваждение? Нет, она вырывается из-под власти темных
сил, она обретает давно утраченную свободу, и ее путешествие первое
свидетельство этого, - но может ли возвратиться свобода к человеку, когда
в душе его нет веры? Во что должна была верить? В бога? Но он бросил ее на
Шилова Юлия
Андреев Николай
Маккарти Кормак
Орлов Алекс
Корнев Павел
Афанасьев Роман