Ездил он, по его словам, в Лопахин за письмами артистки Кречетовой, которые
и выпустил в свет отдельной книгой. Имел ли он на это право? Безусловно,
нет. Однако это претензия особая, и могу лишь сказать, что она стоит в ряду
других претензий, которые предъявило к гражданину Раевскому государство. Но
относительно научного труда покойного Лебедева у нас имеется показание
вашего отца - и только.
Львовым были у него, теперь я вижу, что это была ошибка! А теперь... Еще бы!
Станет он держать дома научную рукопись, из-за которой - он это превосходно
понял - может разыграться неприятная история!
правы. Но вот о чем я прошу вас. Во-первых, передайте профессору Заозерскому
мою просьбу прислать свое заключение по поводу пропавшей работы. С ваших
слов он может сделать подобное заключение?
комнату и усадил за стол. - Напишите мне подробнейшим образом все, что я от
вас сегодня услышал. Не торопитесь и не волнуйтесь. Этот научный труд мы
будем искать и дела в подобном неопределенном положении не оставим...
разговор с прокурором. Он удивился и спросил: написал ли Заозерский
заключение по поводу труда Павла Петровича? Я ответила, что да, хотя на
самом деле Николай Васильевич только прочел это заключение, а написала его я
от первого до последнего слова.
он позаботился о том, чтобы все было в порядке. - А я тоже говорил с
Николаем Васильевичем... о вас.
работать...
оболочек, - одной из самых страшных детских болезней, против которой в то
время знали только одно, и то весьма несовершенное средство.
своего места:
оболочек спинного мозга) залетела в мою голову. Но я так уверенно произнесла
это слово, что обрадованный профессор немедленно пригласил меня подойти, -
очевидно, чтобы я могла похвастать своими глубокими познаниями в детских
болезнях. Дрожа, я вышла вперед, и началось... Что началось! На демонстрации
был туберкулезный больной, и профессор задал вопрос, относящийся к
туберкулезу. Я тупо уставилась на него и промолчала. Он задал другой,
третий, а когда в ответ на четвертый я понесла чушь, покачал головой и
сказал:
стоматологию, к которой питала необъяснимое отвращение, - что мне стало
страшно получить плохой диплом или отстать от подруг. Но я подумала: еще год
- и я стану врачом!
сперва с Олей, для которой было ясно, что мне следует заниматься наукой, и
только наукой. А потом с Леной, которая не сомневалась в том, что я должна
посвятить себя деятельности практического врача. Прошло несколько дней, и я
окончательно запуталась, потому что Леша Дмитриев сказал, что бюро ячейки
решило выдвинуть меня на научную работу по кафедре профессора Заозерского.
должна выбирать между двумя направлениями в жизни, которые - так мне
казалось - были очень далеки одно от другого. Первый путь - наука - требовал
не только упорства и знаний, но и таланта, которого у меня, быть может, и
нет.
жизни.
Василия Алексеевича Быстрова.
лето, но вернулось только для того, чтобы проститься надолго. В сквере,
вдоль которого мы прошли за гробом, было сухо, деревья стояли легкие,
веселые, как будто им не жаль было расставаться с последней листвой, еще
дрожавшей на ветках. Небо было бледное, но ясное, с нежными, высокими
облачками.
шоссе, вздохнула полной грудью. Народу было так много, что, когда выносили,
милиция на несколько минут остановила движение, но родных, кроме Марии
Никандровны и Лены, не было никого, и мне вспомнилось, как Лена говорила,
что она стала особенно сердечно относиться ко мне, когда узнала, что у меня,
кроме отца, нет родственников - ни далеких, ни близких. И снова и снова у
меня сжималось горло, когда я вспоминала, как она неподвижно стояла у
изголовья гроба и, не отрываясь, глядела на мертвое лицо отца. Но я прогнала
слезы и до самого Волкова кладбища думала о том, что сделала ошибку, проведя
два года на кафедре микробиологии, среди лабораторного стекла, бесконечно
далекого от человеческих мук и страданий.
стали прощаться. В ясном свете дня, на воздухе, среди живых цветов странным
казалось зеленое лицо покойника, который как будто с важностью прислушивался
к какой-то происходившей в нем неизъяснимой тайне.
Вот Лена в последний раз наклонилась над отцом и что-то шепотом сказала ему.
Вот гроб начали на веревках опускать в могилу, и такими грубыми показались
эти толстые перекрутившиеся веревки, и то, что рабочие, побагровев, с
натугой держали тяжелый гроб на весу, и то, что их высокие сапоги глубоко
вжимались в глинистую землю. Вот первые комья с глухим стуком упали на гроб,
и холм, покрытый цветами, вырос над свежей могилой.
ПРОВОДЫ
что Николай Васильевич собирается переехать в Москву. На съезде я тоже
слышала, что новый институт эпидемиологии, которым будет руководить Николай
Васильевич, решено организовать в Москве, а не в Ленинграде. Но это были
неопределенные слухи, и на кафедре, например, никто им не верил. В самом
деле, как было поверить тому, что придет день и никто из нас не услышит
строгого покашливания Николая Васильевича, и "Реве тай стогне", и беспечного
молодого смеха, когда вдруг выяснялось, что подопытный кот съел
приготовленное к очередному "пятничному" чаю печенье! Кот был то подопытный,
то ловил в виварии крыс. Как представить без Николая Васильевича кафедру, в
одной из комнат которой стояли коллекции, вывезенные им из Китая, Индии,
Египта, а в другой - висел портрет Мечникова с надписью: "Бесстрашному
ученику от восхищенного учителя с пожеланием всяческого преуспеяния в борьбе
против наших микроскопических врагов!" Кафедру, на которой все было
проникнуто его мыслью, создано по его слову!
Николай Васильевич будет совмещать московский институт с ленинградским, а в
начале следующего окончательно переедет в Москву, День проводов был
назначен, и некой Тане Власенковой, сказал Рубакин, от имени кафедры
поручено произнести прощальную речь.
- оно должно было состояться через несколько дней. Но это было не заседание,
а обычный "пятничный" чай, на который сотрудники кафедры явились с цветами -
все знали, что Николай Васильевич любит живые цветы. Повсюду, на окнах, на
шкафах, стояли букеты - все гортензии: зимой трудно достать другие цветы в
Ленинграде.
широко известно - шился к съезду и не был готов, потому, что надул портной)
и с первого слова объявил, что вчера просил у наркома разрешения забрать с
собой всю кафедру в Москву.
тридцать четыре". "Многовато", - говорит. А что за многовато, если вы мне
все нужны, все мои дорогие, родные!..
держались свободно, как знакомые, совершенно иначе, чем на работе. Правда, я
уже не была той девочкой, которая, решив посвятить себя науке, тайком
пробралась в кабинет профессора и спряталась за портьеру. Но все-таки я
чувствовала себя неуверенно, напряженно, неловко. То мне казалось, что я
могу и даже должна вмешаться в серьезный разговор, завязавшийся между
Николаем Васильевичем и Петей. То, съежившись на диване, я начинала
торопливо повторять в уме свою речь.
самому хочется сказать речь: у него было растроганное, но вместе с тем
какое-то нетерпеливо-страдающее выражение. Вдруг дошла очередь до меня. Я
встала, откашлялась, начала: "Дорогой Николай Васильевич... " - и замолчала,
Свержин Владимир
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Лондон Джек