Чтение 61–й страницы книги ~Признания авантюриста Феликса Круля~

- Зачем?

- Не знаю, только вы с нескрываемым интересом говорили об этой парочке.

- Этого я за собой не заметил, - отвечал я, уязвленный в глубине души.
- Я ведь не имею ни малейшего представления об этих молодых людях, но не
буду отрицать, что двуединый образ брата и сестры всегда представлялся мне
обаятельным.

- Сожалею, что мне пришлось предстать перед вами одинокой и в
единственном числе.

- Во-первых, - с поклоном отвечал я, - в единственности тоже немало
обаяния.

- А во-вторых?

- Во-вторых? Я нечаянно сказал "во-первых". И никакого "во-вторых" не
знаю. Разве что, конечно, существуют и другие очаровательные комбинации,
кроме сестры и брата.

- Па-та-ти-па-та-та!

- Не надо так говорить, Зузу, - вмешалась мать в нашу словесную
перепалку. - Что подумает маркиз о твоем воспитании?

Я поспешил заверить, что мои мысли о мадемуазель Зузу не так-то легко
выбить из уважительной колеи. С завтраком как раз было покончено, и мы
перешли пить кофе в гостиную. Профессор объявил, что не может принять
участия в нашей ботанической прогулке, так как должен вернуться к себе в
музей. Мы все вместе спустились в город, но на авенида да Либердада он с
нами распрощался, с искренней теплотой пожав мне руку - надо думать, в
знак благодарности за живой интерес к его музею. Он сказал, что я очень
приятный, очень желанный гость в его доме и останусь таковым на все время
моего пребывания в Лиссабоне. Если у меня выберется время и я захочу
"тряхнуть стариной" и сыграть партию-другую в теннис, то его дочь с
удовольствием введет меня в местный клуб теннисистов.

Зузу с воодушевлением подтвердила его слова.

Еще раз пожимая мне руку, он с добродушно-снисходительным видом кивнул
в ее сторону, как бы и меня прося о снисхождении.

С того места, где мы распрощались с профессором, и правда было рукой
подать до волнистых холмов, среди которых по берегам прудов и озер, в
гротах и на залитых солнцем отлогих склонах раскинулись знаменитые
насаждения - цель нашего похода. Двигались мы в различном, порядке; иногда
дон Мигель и я шли по бокам сеньоры Кукук, а Зузу быстро шагала впереди.
Потом я вдруг оказывался один подле горделивой дамы; Зузу и Хуртадо
мелькали в отдалении. Случалось нам оставаться и вдвоем с Зузу, так что за
нами или перед нами шествовала сеньора с дермопластиком, который, впрочем,
чаще шел возле меня, стремясь растолковать мне особенности здешнего
ландшафта, чудеса этого растительного мира, и, признаюсь, так мне было
всего приятнее, конечно, не из-за "чучельщика" и его объяснений, а потому,
что пресловутое "во-вторых", которое я так рьяно отрицал, являлось мне
тогда в обворожительном сочетании матери и дочери.

Здесь будет уместно заметить, что природа, какой бы обольстительной и
достопримечательной она ни была, не может занять наше внимание, если оно
целиком обращено на "человеческое". Несмотря на все свои претензии, она -
только кулисы, декорация. Но надо отдать ей справедливость: здесь она
действительно заслуживала всяческого признания. Гигантские кониферы (*26),
достигавшие пятидесяти метров в высоту, повергали меня в изумление.
Местами этот очаровательный уголок земли, изобиловавший веерными и
перистыми пальмами из всех частей света, своей буйно переплетающейся
растительностью напоминал девственный лес. Экзотические тростники, бамбук
и папирус окаймляли искусственные озерца, по водам которых плавали
пестроперые утки. То тут, то там в темной зелени мелькали густые
околоцветники, из которых вздымались огромные початки бутонов. Древовидные
папоротники - эта древнейшая растительность земли - местами образовывали
путаные и неправдоподобные рощи с неистово разросшимися корнями и
стройными стволами, над которыми вздымались листья, густо обсыпанные
коричневыми спорами.

- На земле насчитывается очень мало уголков, - заметил Хуртадо, - где
еще произрастают древовидные папоротники. Вообще же папоротнику, не
знающему цветения, да, собственно, и не имеющему семян, народные поверья с
древнейших времен приписывают таинственные и чудесные свойства, и прежде
всего способность любовной ворожбы.

- Фу! - фыркнула Зузу.

- Что вы хотите этим сказать, мадемуазель? - осведомился я. - Я просто
удивляюсь, почему деловито научное упоминание о "любовной ворожбе", ничуть
не уточненное, у вас вызвало столько эмоций. Какое из этих двух слов
возмутило вас? Любовь или ворожба?

Она не отвечала, только смерила меня гневным взглядом и даже сделала
какое-то угрожающее движенье головой.

Тем не менее вышло так, что я очутился рядом с нею, и мы пошли следом
за зверевосстановителем и расово гордой maman.

- Любовь и сама по себе ворожба, - сказал я. - Что ж удивительного, что
первобытные люди, так сказать, люди папоротниковой эпохи, которые,
конечно, имеются и сейчас, ибо на земле все существует одновременно и
вперемешку, пробовали ворожить при помощи папоротниковых листьев?

- Это непристойная тема, - оборвала она меня.

- Любовь? Как жестоко вы это сказали! Красота вызывает любовь. Чувства
и мысли тянутся к ней, как венчик цветка к солнцу. Не думаете же вы
исчерпать красоту вашим односложным восклицанием?

- По-моему, это пошлость - при красивой внешности наводить речь на
красоту.

Такая прямота заставила меня ответить следующее:

- Вы очень злы, сударыня. Неужели же человека с благопристойной
внешностью следует карать, лишая его права на восхищение? По-моему,
безобразие скорей заслуживает кары. Я лично, из врожденного уважения к
свету, на который мне предстояло явиться, всегда воспринимал уродство как
своего рода пренебрежительное к нему отношение и, образуясь, порадел о
том, чтобы не оскорблять его взгляда. Вот и все. Я считаю это признаком
внутренней дисциплинированности. Вообще же тому, кто сидит в стеклянном
домике, не пристало бросаться камнями. Вы _сами_ так красивы, Зузу, так
обворожительны ваши волосы, спущенные на маленькие ушки. Я не могу досыта
наглядеться на них, Зузу, и даже успел уже их зарисовать.

Я не солгал. После завтрака в нише моего элегантного салона, куря
сигарету, я пририсовал к изображениям нагой Заза, сделанным рукою Лулу,
спущенные на уши локоны Зузу.

- Что! Вы позволили себе меня зарисовать? - сквозь зубы прошипела она.

- Ну да, с вашего разрешения, вернее, без оного. Красота - это не
частная собственность, а всеобщее достояние, достояние сердца. Она не
может помешать возникновению чувств, ею возбуждаемых, и не может запретить
попытки воссоздать ее.

- Я хочу видеть этот рисунок.

- Не знаю, можно ли это сделать, вернее, хватит ли у меня на то
смелости.

- Меня это не касается. Я требую, чтобы вы передали мне ваш рисунок.

- Это не один, а множество рисунков. Я подумаю, когда и где мне можно
будет их вам показать.

- "Когда" и "где" как-нибудь устроится. О "можно" и речи нет. Сделанное
вами за моей спиной - все равно моя собственность, а то, что вы сейчас
сказали о "всеобщем достоянии", - это уж просто... бесстыдство.

- Меньше всего я хотел обидеть вас, и я в отчаянии, если вы считаете
мой поступок невоспитанным. Я сказал "достояние сердца", и разве же это не
так? Красота беззащитна перед нашими чувствами. Пусть они ее не
затрагивают, не волнуют, ни в какой мере ее не касаются, а все-таки она
перед ними беззащитна.

- Вы что, не можете подыскать другую тему для разговора?

- Другую тему? Весьма охотно! Или, вернее, не охотно, но с легкостью.
Например, - я заговорил громко и нарочито "светским" голосом, - разрешите
узнать, не знакомы ли вам и вашим уважаемым родителям господин и госпожа
де Гюйон, то есть люксембургский посланник и его супруга?

- Нет, какое нам дело до Люксембурга.

- Вы опять правы. Но я обязан был нанести им визит. Я знал, что это
будет приятно моим родителям. Теперь мне остается ждать приглашения на
завтрак или на обед в посольство.

- Желаю вам веселиться.

- Все это я делаю не без умысла. Мне хотелось бы при посредстве
господина де Гюйона быть представленным ко двору.

- Этого только недоставало! Значит, вы еще и царедворец!

- Если вам угодно так это назвать. Я долго жил в буржуазной республике,
и как только выяснилось, что мой путь лежит через королевство, я про себя
решил добиться аудиенции у монарха. Можете называть это ребячеством, но я
испытываю прямо-таки потребность склониться так, как склоняются только
перед королем, и в разговоре то и дело прибегать к обращению "ваше
величество". "Сир! Прошу ваше величество принять всеподданнейшую
благодарность за милость, оказанную мне вашим величеством..." - и так
далее. Еще больше бы мне хотелось получить аудиенцию у папы, и со временем
я ее непременно себе исхлопочу. Там ведь даже преклоняют колена - для меня
это будет истинным наслаждением - и говорят: "Ваше святейшество".

- Вы, маркиз, кажется, собрались рассказывать мне о своей потребности в
ханжестве.

- Не в ханжестве. В красивой форме.

- Па-та-ти-па-та-та! На самом деле вы просто хотите произвести на меня
впечатление своими связями, приглашением в посольство, тем, что перед вами
открыты все двери и что вы вращаетесь в высших сферах.

- Ваша мама запретила вам говорить мне "па-та-ти-па-та-та". Вообще
же...

- Maman! - крикнула она так, что сеньора Мария-Пиа быстро обернулась. -
Должна тебе сообщить, что я опять сказала маркизу "па-та-ти-пата-та".