отца в последний раз; тогда Петр был в цвете сил и му-
жества, теперь - почти старик. И царевич понял, что бо-
лезнь отца была не притворною, что, может быть, дейст-
вительно он ближе был к смерти, чем думал сам, чем
думали все. В оголенном черепе,-волосы спереди вылез-
ли - в мешках под глазами, в выступавшей вперед ниж-
ней челюсти, во всем бледно-желтом, одутловатом, точно
налитом и опухшем лице было что-то тяжкое, грузное,
застывшее, как в маске, снятой с мертвого. Только в слиш-
ком ярком, словно воспаленном блеске огромных расши-
ренных, как у пойманной хищной птицы, выпуклых, слов-
но выпученных, глаз, было прежнее, юное, но теперь уже
бесконечно усталое, слабое, почти жалкое.
И Алексей понял также, что хотя много думал о смер-
ти отца и ждал, и желал этой смерти, но никогда не пони-
мал ее, как будто не верил, что отец действительно ум-
рет. Только теперь в первый раз вдруг поверил. И недо-
умение было в этом чувстве и новый, никогда не испы-
танный страх, уже не за себя, а за него: чем должна быть
для такого человека смерть? как он будет умирать?
- Ибо я семь человек и смерти подлежу,- продол-
жал Петр,- то кому сие начатое с помощью Вышнего
насаждение и уже некоторое взращенное оставлю? Тому,
кто уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавше-
му талант свой в землю, сиречь, все, что Бог дал, бро-
сил! Еще же и сие вспомяну, какого злого нрава и упря-
мого ты исполнен. Ибо сколь много за сие тебя брани-
вал, и не только бранил, но и бивал; к тому же сколько
лет, почитай, не говорю с тобою. Но ничто сие успело,
ничто пользует; все даром, все на сторону, и ничего делать
не хочешь, только б дома в прохладу жить и всегда весе-
литься, хоть от другой половины и все противно идет!
Ибо с единой стороны имеешь царскую кровь высокого
рода, с другой же - мерзкие рассуждения, как бы наиниз-
ший из низких холопов, всегда обращаясь с людьми непо-
требными, от коих ничему научиться не мог, опричь злых
и пакостных дел. И чем воздаешь за рождение отцу свое-
му? Помогаешь ли в таких моих несносных печалях и
трудах, достигши столь совершенного возраста? Ей, нико-
ли! Что всем известно есть. Но паче ненавидишь дел
моих, которые я для людей народа своего, не жалея здо-
ровья, делаю и, конечно, по мне разорителем оных будешь!
Что все размышляя с горестью и видя, что ничем тебя
склонить не могу к добру, за благо изобрел сей послед-
ний тестамент тебе объявить и еще мало пождать, аще
нелицемерно обратишься. Если же нет, то известен будь...
На этом слове закашлялся он долгим, мучительным каш-
лем, который остался после болезни. Лицо побагровело, глаза
вытаращились, пот выступил на лбу, жилы вздулись. Он
задыхался и от яростных тщетных усилий отхаркнуть еще
больше давился, как неумеющие кашлять маленькие дети.
В этом детском, старческом было смешное и страшное.
Лизетта проснулась, подняла мордочку и уставилась на
господина умным, как будто жалеющим, взором. Царевич
тоже взглянул на отца-и вдруг что-то острое-острое прон-
зило ему сердце, точно ужалило: "И пес жалеет, а я..."
Петр наконец отхаркнул, выплюнул, выругался своим
обычным, непристойным ругательством и, вытирая платком
пот и слезы с лица, тотчас же продолжал с того места, где
остановился, хотя еще более хриплым, но по-прежнему
бесстрастным, ровным голосом, точно писаный указ читал:
- Паки подтверждаю, дабы ты известен был...
Платок нечаянно выпал из рук его; он хотел накло-
ниться, чтобы поднять, но Алексей предупредил его, бро-
сился, поднял, подал. И эта маленькая услуга вдруг на-
помнила ему то робкое, нежное, почти влюбленное, что
он когда-то чувствовал к отцу.
- Батюшка! - воскликнул он с таким выражением в
лице и в голосе, что Петр посмотрел на него пристально
и тотчас опустил глаза.- Видит Бог, ничего лукавого по
совести не учинил я пред тобою. А лишения наследства
я и сам для слабости моей желаю, понеже что на себя
брать, чего не снесть. Куда уж мне! И разве я, батюшка...
для тебя, для тебя... о. Господи!
Голос его оборвался. Он отчаянно судорожно поднял
руки, точно хотел схватиться за голову, и замер так, со
странною, растерянной усмешкой на губах, весь бледный,
Дрожащий. Он сам не знал, что это,- только чувствовал,
как росло, подымалось что-то, рвалось из груди с потря-
сающей силой. Одно слово, один взор, один знак отца -
и сын упал бы к ногам его, обнял бы их, зарыдал бы та-
кими слезами, что распалась бы, растаяла, как лед от солн-
ца, страшная стена между ними. Все объяснилось бы, на-
шел бы такие слова, что отец простил бы, понял бы, как он
любил его всю жизнь, его одного, и теперь еще любит, силь-
нее, чем прежде - и ничего не нужно ему - только бы
он позволил любить его, умереть за него, только б хоть
раз пожалел и сказал, как было говаривал в детстве, при-
жимая к сердцу своему: "Алеша, мальчик мой милый!"
- Младенчество свое изволь оставить! - раздался
грубый, но как будто нарочно грубый, а, на самом деле,
смущенный и старающийся скрыть смущение, голос Пет-
ра.- Не чини отговорки ничем. Покажи нам веру от дел
своих, а словам верить нечего. И в Писании сказано:
не может древо злое плодов добрых приносить...
Избегая глаз Алексея, Петр глядел в сторону; а меж-
ду тем в лице его что-то мелькало, дрожало, словно сквозь
мертвую маску сквозило живое лицо, царевичу слишком
знакомое, милое. Но Петр уже овладел своим смущением.
По мере того, как он говорил, лицо становилось все мерт-
венней, голос все тверже и беспощаднее:
- Ныне тунеядцы не в высшей степени суть. Кто
хлеб ест, а прибытку не делает Богу, царю и отечеству, по-
добен есть червию, которое токмо в тлю все претворяет,
а пользы людям не чинит ни малой, кроме пакости. А Апо-
стол глаголет: праздный да не яст, и проклят есть тунея-
дец. Ты же явился, яко бездельник...
Алексей почти не слышал слов. Но каждый звук ранил
душу его и врезался в нее с нестерпимою болью, как
нож врезается в живое тело. Это было подобно убийству.
Он хотел закричать, остановить его, но чувствовал, что
отец ничего не поймет, не услышит. Опять между ними
вставала стена, зияла пропасть. И отец уходил от него
с каждым словом все дальше и дальше, все невозвратнее,
как мертвые уходят от живых.
Наконец, и боль затихла. Все опять окаменело в нем. Опять
ему было все равно. Томила лишь сонная скука от этого мерт-
вого голоса, который даже не ранил, а пилил, как тупая пила.
Чтобы кончить, уйти поскорее, он выбрал минуту мол-
чания и произнес давно обдуманный ответ, с таким же, как
у батюшки, мертвым лицом и таким же мертвым голосом:
- Милостивый государь батюшка! Иного донести не
имею, только, буде изволишь за мою непотребность меня
короны Российской наследия лишить,- буди по воле ва-
шей. О чем я вас, государя, всенижайше прошу, видя
себя к делу о сем неудобна и непотребна, понеже памяти
весьма лишен, без коей ничего не можно делать, и всеми
силами умными и телесными от различных болезней осла-
бел и негоден стал к толикаго народа правлению, где на-
добно человека не столь гнилого, как я. Того ради, на-
следия Российского по вас - хотя бы и брата у меня не
было, а ныне, слава Богу, брат есть, которому дай Боже
здравие,- не претендую и впредь претендовать не буду,
в чем Бога свидетеля полагаю на душу мою и, ради истин-
ного свидетельства, написать сию клятву готов рукою
своею. Детей вручаю в волю вашу, себе же прошу про-
питания до смерти.
Наступило молчание. В тишине зимнего полдня слышно
Черепнин Владимир
Роллинс Джеймс
Херберт Фрэнк
Курылев Олег
Свержин Владимир
Андреев Николай