Чтение 61–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

- АО ком же! Полтора года баб не видал, а тут их пруд пруди. И врачи, и
сестры, и кухарки-все бабы...

- А лечат как? - спрашиваю.

- Кто? Кухарки? На обед увидишь...

- Лечат ничего, хоть и молоденькие,- говорит раскосый,- с ног только
сбиваются - раненых уж больно много.

- А сестры?

- Сестры ничего, жить можно. Наша - палатная, совсем хорошая. Варя. Вот
хозяйка - та похуже. Белья хорошего не добьешься, БУ все, с завязками,
ржавое...

- Ты ей скажи, чтобы тапочки дала, сама никогда не додумает. Ты кто -
лейтенант?

- Лейтенант.

- Тогда хуже. Она у нас капитанов и майоров только признает. В
двенадцатую вот палату - там три капитана-дала халаты, а нам один на
пятерых...

- А газеты есть?

- Газеты есть. Фронтовая на палату. А в красном уголке и "Правда", и
"Известия", и "Красноармеец" есть. Ты ходил уже за ними, Ларька?

Ларька хватает костыль и исчезает в коридоре. Все это у него получается
очень ловко.

- Староста палаты,- говорит долговязый.- Мировой парнишка. Лыжником был,
а сейчас вот на костыле... Как выпьет - все здоровую ногу свою показывает,
заставляет мускулы щупать. Первую премию где-то за танцы получил.

К вечеру я знаю уже всех. Знаю, что Ларька до войны был слесарем на
заводе, что он представлен к двум орденам, что есть у него где-то в Саратове
Вера, но что-то давно уже не пишет (много развелось там, видно, тыловиков в
ремешках и хромовых сапогах), что командир их дивизии мировой парень -
восемь орденов уже имеет, что во втором отделении мировая сестра Дора,
блондиночка такая, и он с ней того самого...

Долговязый с раскосыми глазами оказывается моим коллегой - полковым
инженером. Зовут его Серапион, фамилия Будочка, и вообще все в нем
неожиданно, не так как у других. Он самый высокий в палате, но кальсоны на
нем самые короткие. Борода у него растет очень бурно, но только под
подбородком и на шее, а усов никаких. На ногах у него по шесть пальцев, и
это является предметом бесконечных и не очень разнообразных острот. Родился
он где-то в Баренцевом море на ледоколе, во время шторма, отец у него был
капитан. В детстве был на Аляске, на Курильских островах, даже в Японии. По
профессии техник-строитель, в армию пошел добровольцем, хотя и имел броню.
Ранило его тоже по-глупому. Бомба попала в двух шагах от него в походную
кухню, но не разорвалась. Перебило оглоблю, она отлетела и впилась в землю,
а по пути перебила ему руку. Сейчас она уже зажила, он комиссовался и со дня
на день ждет получения документов.

Третий - мой сосед по койке. Когда меня принесли, он спал, завернувшись с
головой в одеяло. Проснулся только к обеду. Маленький, кругленький, розовый
- абсолютно лысый, он приветливо улыбается:

- Капитан Сумароков. Никодим Петрович. С кем имею честь?

Представляюсь.

- Разрешите узнать, куда ранены?

- В ногу.

- С переломом?

- Да.

- И гипс наложили?

- Нет еще.

- Завтра наложат. Здесь хорошо накладывают. Надо только, чтоб сама Вера
это делала, а то старшая из первого отделения кости не умеет направлять.

Он все время улыбается и поглаживает лысину.

- А мне, голубчик, в живот угодило. Но как угодило! Вы только
послушайте...

И начинается традиционный рассказ о пуле, брюшной полости, наркозе и
прочих прелестях. А вообще он симпатичный. Ему шестьдесят лет, в прошлом он
был счетоводом в Наркомлеспроме, сейчас служит в политотделе армии и ждет
писем от жены, которая эвакуировалась в Сибирь.

Осколок, который ему попал в живот,- маленький, величиной с горошину,- он
держит под подушкой, в спичечной коробке, завернутым в ватку, и с охотой его
всем показывает, с улыбкой приговаривая: "Вот такая вот мелочь - грамма в
ней нет, а может на тот свет отправить". Вообще говорит он много, с
увлечением, и круг его познаний безграничен. Он знает чуть ли не всех
генералов Красной Армии по имени и отчеству, самым подробнейшим образом
может рассказать ход Бородинского сражения, с указанием всех действующих
частей и их командиров, наизусть знает боевые данные и фамилии капитанов,
участвовавших в Цусимском сражении, без запинки скажет, сколько километров
от Саратова до Москвы или от Киева до Конотопа.

Главный его слушатель - Бояджиев, младший лейтенант. Черноглазый,
курчавый, похожий на Пушкина в детстве, он по утрам часами выдавливает угри
на лице, зажав зеркальце между колен, а вечером, завернувшись в одеяло, как
в тогу, читает нам монологи Чацкого, Незнамова, Фердинанда или Карла Моора -
до войны он был любовником в каком-то театре.

- Не так, не так...- ворчит Никодим Петрович, сидя на своей койке, тоже
завернутый в одеяло - в палате прохладно, а халатов нет.- Больше души...
Души больше... А ты все на голос... Смотри, какой красный стал... Вот
Орленев, например...

И начинаются воспоминания об Орленеве.

Иногда Бояджиев поет - у него довольно приятный, комнатный тенор, а
Ларька аккомпанирует на мандолине, и тогда наша палата набивается до отказа
ранеными из соседних палат, а сестры вздыхают и не сводят глаз с такого
красивого, такого душки младшего лейтенанта...

В общем, ребята славные...

На ногу мне накладывают гипс - холодный, тяжелый, захватывающий колено.
Химическим карандашом пишут на нем дату и фамилию. Для чего фамилию, никак
не могу понять, но так уж заведено. Начальница отделения, очень хорошенькая,
но строгая и малообщительная Вера Афанасьевна, говорит, что только через
месяц снимут, а может, и больше.

- Дней через десять начнете ходить, а пока лежите. И вот я лежу. Смотрю в
окно на кусочек крыши с водосточной трубой и то синее, то серое небо, слушаю
хрипящее над головой радио и бесконечные рассказы

Никодима Петровича, глотаю стрептоцид и читаю "Гиперболоид инженера
Гарина" - единственную на все отделение книгу, истрепанную до такой степени,
что о содержании приходится больше догадываться, чем узнавать из самой
книги.

В палате теперь тепло, клопов нет, желтое с красной полоской одеяло мягко
и уютно, кормят белым, как вата, хлебом, снаряды вокруг не рвутся, на
задание никто не посылает-что еще надо... Лежи и поправляйся, деньги все
равно идут, даже с полевыми, и девать их все равно некуда...

По утрам нам ставят термометры, и каждый раз кто-нибудь нащелкивает
градусник до 39 или 40 градусов и сует дежурной сестре. И хотя это
повторяется каждое утро, сестра обязательно пугается (по-моему, специально,
чтоб доставить нам удовольствие), а мы хохочем, как дети.

Вообще раненые мало чем отличаются от детей. Шутки, приводившие меня в
восторг в третьем или четвертом классе, доставляют мне сейчас такое же
удовольствие, как и пятнадцать лет назад. Спрятать чей-нибудь хлеб и слушать
с наслаждением, как ругается обиженный с буфетчицей; приколоть записку
сестре на спину; спрятать одеяло или подушку во время смены дежурных... Бог
ты мой, как это весело... Мы грохочем на целое отделение, даже лысый,
имеющий трех детей, и одного из них майора, Никодим Петрович.

Там, на передовой, времени не было заглянуть хоть одним глазом в
"Фортификации" Ушакова: чуть свободная минута - сразу спать заваливаешься. А
здесь времени хоть отбавляй, а немецкий словарь и какой-то журнал - будем же
мы когда-нибудь в Германии! - без дела пылятся на тумбочке. Не хочется
заниматься. Не хочется читать серьезных книг. Скорей бы вот в соседней
палате "Таинственный остров" прочли... А пока что проигрываю Будочке одну за
другой по десять партий в шахматы в день, выслушиваю бесконечные рассказы о
любовных похождениях Ларьки или спорю с Никодимом Петровичем о вариантах
открытия второго фронта или значении в нынешних условиях войны
долговременной обороны.

- Вот я старый человек,- говорит он, поглаживая свою гладкую, как
бильярдный шар, лысину,- в военном искусстве мало понимаю, но, по-моему,
простите меня за смелость суждения, все эти линии Мажино и Зигфрида со всеми
своими дотами, бетонированными казематами и подземными туннелями - все это
чепуха, ничего кроме вреда они не приносят. Это мое глубокое убеждение...
Вот вы - полковой инженер. Вы создатель той самой бетонной стены, которой
немцы оправдывают сейчас свою неудачу в Сталинграде... А простите меня,
человека неопытного, можете вы мне сказать, из чего она состоит? Много ли в
ней бетона и всяких там драконовых зубов?

- Пожалуй, не очень,- уклончиво отвечаю я.

- Не очень? Вы говорите - не очень,- он весело смеется, и лысина его
становится красной и блестящей, как спелый помидор.- Я у вас там не был,
сооружений ваших не видал, но не поставлю и ломаного цента против
десятидолларовой бумажки за тот десяток дзотов и тысчонку мин, которые вы
там расставили...

Я молчу. На участке моего полка всего шесть, с позволения сказать, дзотов
- два наката рельсов и полусгнившие шпалы сверху - и 560 мин. Но я молчу -
пускай себе думает...

- Разве мины ваши удержали немцев? Разве дзоты? Черта с два, дорогой мой
друг, черта с два... Вон тот Ванька и Петька, которые лежат сейчас в
соседней палате и дуются в домино, вот этот самый наш Ларька - покоритель
дамских сердец, оставивший свою ногу где-то у Тракторного завода. Вот этот
бетон, который сдержал немцев. А вы говорите - "линия Мажино"... Да плевать
я на нее хотел со всеми ее лифтами и электрическими поездами. Она превращает
бойца в бабу, в автоматический пулемет... Стойте, стойте, не перебивайте