аристократическое, та беглая искорка, та прячущаяся тонкость,
которая кажется занесенной издалека и бывает у людей со
сложной, смешанной кровью.
Андреевича за кого-то другого. Он с дичливою растерянностью
смотрел на доктора, как бы зная, кто он, и только не решаясь
заговорить. Чтобы положить конец недоразумению, Юрий Андреевич
смерил его взглядом и обдал холодом, отбивающим охоту к
сближению.
выходу. Здесь, оглянувшись еще раз, он отворил тяжелую,
расшатанную дверь и, с лязгом ее захлопнув, вышел на улицу.
забыл о мальчике и о сослуживце, к которому собирался. Он был
полон прочитанного и направился домой. По пути другое обстоя
тельство, бытовая мелочь, в те дни имевшая безмерное значение,
привлекла и поглотила его внимание.
огромную кучу досок и бревен, сваленную поперек дороги на
тротуаре у края мостовой. Тут в переулке было какое-то
учреждение, которому, вероятно, привезли казенное топливо в
виде какого-то разобранного на окраине бревенчатого дома.
Бревна не умещались во дворе и загромождали прилегавшую часть
улицы. Эту гору стерег часовой с ружьем, ходивший по двору и
от времени до времени выходивший в переулок.
часовой завернул во двор, а налетевший вихрь закрутил в
воздухе особенно густую тучу снежинок. Он зашел к куче балок с
той стороны, где была тень и куда не падал свет фонаря, и
медленным раскачиванием высвободил лежавшую с самого низа
тяжелую колоду. С трудом вытащив ее из-под кучи и взвалив на
плечо, он перестал чувствовать ее тяжесть (своя ноша не тянет)
и украдкой вдоль затененных стен притащил к себе в Сивцев.
накололи из нее гору мелких чурок. Юрий Андреевич присел на
корточки растапливать печь. Он молча сидел перед вздрагивавшей
и дребезжавшей дверцей. Александр Александрович подкатил к
печке кресло и подсел греться. Юрий Андреевич вытащил из
бокового кармана пиджака газету и протянул тестю со словами:
кочережкой, Юрий Андреевич громко разговаривал с собой.
вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор
вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись,
расшаркивались перед ней и приседали.
что-то национально-близкое, издавна знакомое. Что-то от
безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности
фактам Толстого.
же я сразу и читать и слушать, -- прерывал зятя Александр
Александрович, ошибочно относя к себе монолог, произносимый
Юрием Андреевичем себе под нос.
задачу создать новый мир, начать новое летоисчисление, он бы
обязательно нуждался в том, чтобы ему сперва очистили
соответствующее место. Он бы ждал, чтобы сначала кончились
старые века, прежде чем он приступит к постройке новых, ему
нужно было бы круглое число, красная строка, неисписанная
страница.
это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины,
без внимания к ее ходу. Оно начато не с начала, а с середины,
без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни,
в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего
гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое
великое.
9
пугала, как две наступившие вслед за нею, но была уже из их
породы, темная, голодная и холодная, вся в ломке привычного и
перестройке всех основ существования, вся в нечеловеческих
усилиях уцепиться за ускользающую жизнь.
не всЈ, что кажется теперь происшедшим с семнадцатого на
восемнадцатый год, случилось действительно тогда, а произошло,
может статься, позже. Эти следовавшие друг за другом зимы
слились вместе, и трудно отличимы одна от другой.
не было ярой вражды, как через год, во время гражданской
войны, но недоставало и связи. Это были стороны, расставленные
отдельно, одна против другой, и не покрывавшие друг друга.
организациях, на службе, в обслуживающих население
учреждениях. Состав их менялся. Во все места стали назначать
комиссаров с неограниченными полномочиями, людей железной
воли, в черных кожаных куртках, вооруженных мерами устрашения
и наганами, редко брившихся и еще реже спавших.
мелких государственных бумаг, пресмыкающегося обывателя, и,
ничуть не щадя его, с мефистофельской усмешкой разговаривали с
ним, как с пойманным воришкой.
начинание за начинанием, объединение за объединением
становились большевицкими.
преобразованной. В ней произошли перемены. Часть персонала
уволили, а многие ушли сами, найдя, что им служить невыгодно.
Это были хорошо зарабатывавшие доктора с модной практикой,
баловни света, фразеры и краснобаи. Свой уход по корыстным
соображениям они не преминули выдать за демонстративный, по
мотивам гражданственности, и стали относиться пренебрежительно
к оставшимся, чуть ли не бойкотировать их. В числе этих
оставшихся, презираемых был и Живаго.
картошкой. Там два мешка. Я выясню точно, в котором часу я
освобождаюсь, чтобы помочь. Надо будет вдвоем на салазках.
Дел все равно не переделаешь. Надо тебе отдохнуть.
сопротивляемость. На тебя и папу страшно смотреть. Надо что-то
предпринять. Да, но что именно? Мы недостаточно бережемся.
Надо быть осторожнее. Слушай. Ты не спишь?
чаяния. я свалился, не глупи, пожалуйста, и дома не оставляй.
Моментально в больницу.
времени?
знающих. Если бы что-нибудь случилось, доверяй только
Пичужкину. Разумеется, если сам он уцелеет. Ты не спишь?
это были гражданские чувства, принципиальность. Встречают,
едва руку подают. "Вы у них служите?" И подымают брови.
"Служу", -- говорю, -- и прошу не прогневаться: нашими
лишениями я горжусь, , и людей, которые делают нам честь,
подвергая нас этим лишениям, уважаю".
10
на воде и уха из селедочных головок. Туловище селедки в
жареном виде шло на второе. Питались немолотою рожью и
пшеницей в зерне. Из них варили кашу.
заварной хлеб на поду комнатной голландки, частью на продажу,
чтобы припеком и выручкой оправдать пользование кафельной
печью, как в старые годы. Это позволило бы отказаться от
мучительницы времянки, которая дымила, плохо грела и совсем не
держала тепла.
торговли ничего не вышло. Пришлось пожертвовать несбыточными
планами и опять ввести в действие оставленную печурку. Живаго
бедствовали.
Посняков Андрей
Влодавец Леонид
Орлов Алекс
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Афанасьев Роман