рывком опрокинул на себя. Их гибкие ноги, ноги танцоров, сплелись в змеиный
клубок. Постанывая от наслаждения, они впивались друг в друга губами и
зубами, покусывали, лизали, вдыхали, вбирали запах и вкус плоти, каждого ее
уголка, упивались всеми оттенками ощущений, тела их послушно, в ритме
замедленной киносъемки исполняли репертуар, сложный, как в балете. Только
так он и занимался с ней любовью: он хотел ее только сразу после другого
мужчины, распаленную, взбудораженную, источающую новый жар и незнакомые
запахи, готовую принять его с его особенными, ей одной предназначенными
ласками. С тех пор как она его узнала, только он один мог дать ей
наслаждение - и, чтобы наслаждаться самой, ей только надо было дать
наслаждаться ему. Она берегла себя, как отъявленная скупердяйка, занимаясь
своей профессией с тупыми, грубыми и скучными буйволами, - и тратила весь
свой пыл на Пепе, искусного, как мартышка, и хладнокровно-неторопливого, как
лягушка. Пепе нередко бил ее - уверял, будто из ревности, - когда
подозревал, что она испытала толику удовольствия с другим. Но часто после
самых жестоких побоев он целые часы проводил с ней в постели, и под конец
казалось - самые кости их расплавятся от восхитительного изнеможения. Ну и
пускай бьет, сколько хочет, - зато ей никогда не приедается наслаждение.
доллара и любой другой монеты: откладывает деньги, хочет открыть в Мадриде
собственное заведеньице, там танцовщица Ампаро, пока он ее не бросит, будет
главной приманкой; нередко он в холодном тихом бешенстве грозится убить ее,
да с такими жестокими мучениями, что понятно: это он не всерьез, - и однако
она тоже откладывает деньги. И в самые тяжелые времена в Мексике, и здесь,
на корабле, она скрывает от него долю своих заработков, - узнай он об этом,
он ее самое малое наверняка придушит. Но он не знает; Ампаро же намерена в
один прекрасный день заделаться звездой, настоящей великой танцовщицей, она
будет сама себе хозяйка, будет разъезжать по свету и станет богатой и
знаменитой, как великая Пастора Империо.
понимал, какими путями, - достигавшие его ушей; он как будто и не замечал
сплетен, их подспудных, скрещивающихся течений, а потом, в одинокие часы на
капитанском мостике, они начинали кружить и сливаться у него в голове. Всего
настойчивей были перешептыванья о том, что за жизнь ведет в своей отдельной
каюте condesa - а впрочем, можно ли назвать ее отдельной, ведь там постоянно
толкутся студенты. Капитан угрюмо подумывал, не посадить ли на страже
горничную, но нет у него лишней горничной, которую можно бы занять только
такой работой. Мелькала даже робкая мысль - уж не держать ли графиню
безвыходно в каюте до конца плаванья? Но это можно сделать только силой -
ужасно, и думать нечего! Кто-то говорил - кажется, фрау Риттерсдорф? Весьма
строгих правил дама! - будто видели, как condesa в истерике бросилась на шею
доктору Шуману и тот еле-еле с нею справился. Что ж, тут, на корабле, Шуман
- ее лечащий врач, пускай терпит. Не такая уж горькая участь, если тебя
обнимает и рыдает у тебя на груди красивая и знатная дама, хотя бы и в
истерике. Со всей деликатностью, на какую был способен, капитан осведомился
у Доктора Шумана, как себя чувствует его пациентка.
полежать в постели. Сейчас она читает.
ей носят из корабельной библиотеки. Она говорит, у нас на борту прекрасный
выбор.
днях она сильно разволновалась, и я установил для нее режим. Она читает про
сыщиков и загадочные убийства, потом играет в шахматы с кем-нибудь из
студентов, а на ночь я даю ей снотворное... Сейчас я куда спокойней за нее,
чем прежде.
ходят студенты?
беспутные, шумные, невежи и невежды...
Гегеля и Шопенгауэра, - заметил капитан.
университете.
или после ужина стаканчик шнапса и приятно, хотя и сдержанно побеседовать с
ним, с единственным человеком на борту, которого он мог считать более или
менее равным себе. В сущности, капитан вовсе не стремился к обществу равных,
ему привычней было смотреть на людей сверху вниз или уж снизу вверх. От
доктора он надеялся узнавать о любом беспорядке среди пассажиров, обо всем,
что выходит за рамки обычного и притом не попадает в поле капитанского
зрения. Вот, например, произошла, по-видимому, престранная история - надо
надеяться, никто не виноват, разве что казначей, и то вряд ли... впервые за
все годы своей морской службы, да, насколько он знает, впервые за всю свою
жизнь он, капитан, кажется, изо дня в день сидит за одним столом с евреем.
Не слыхал ли случайно доктор Шуман чего-нибудь на этот счет?
подобное, но источник слишком ненадежный; в его тоне явственно звучало:
конечно, это дамы, Бог с ними совсем, не стоит их слушать. Он даже не почел
нужным скрывать, что его мало трогает, еврей ли Фрейтаг - просто недостойно
заниматься такими пустяками. Выкладывать свои взгляды в любое время и по
любому поводу свойственно дурным и злым натурам, в лучшем случае -
несдержанным, распущенным. Притом доктор Шуман сто раз обсуждал эту
скучнейшую тему с самыми разными людьми еще до того, как поступил на "Веру",
и она ему порядком надоела; уже нет охоты бороться с этими странными
настроениями, расплывчатыми, неуловимыми и едкими, как дым.
избегать пристрастий: в конце концов, любому пассажиру может понадобиться
врачебная помощь, тут нельзя выбирать по своему вкусу. И все же, так
деликатно, как только мог, он намекнул, что доктор, у которого на корабле
положение особое, должен бы побольше узнать о самых разных личностях.
благодушно сказал капитан. - Право, не завидую, должно быть, это
обременительно.
всех скандалах, странностях и неприличиях, которые надлежит устранять или
карать. Доктор не стад притворяться, будто не понял; он попросту ничего не
ответил, учтиво отказался от второй чашки кофе, как-то незаметно перевел
разговор на другое и вскоре ушел. Капитан опять разволновался, ему стало и
неловко и досадно - кто бы тут ни был виноват, а положение создалось
двусмысленное, неподобающее, он завтра же с этим покончит. От разговора с
доктором остался пренеприятный осадок - вышло так, будто он, капитан,
прислушивается к бабьим сплетням. Что ж, такие дела надо решать по-мужски,
прежде всего отстранить от этого женщин, и пусть не суются. Одно противно:
как раз от женщин все и пошло - эта американка, миссис Тредуэл, пересказала
фрейлейн Лиззи Шпекенкикер какие-то откровенные признания Фрейтага, Лиззи
передала их Риберу, а тот пошел болтать направо и налево, пока новость не
достигла ушей капитана, - и теперь надо немедля предпринять решительные
шаги, этого требуют его долг перед обществом и собственное достоинство.
Капитан помотал головой, словно его осаждала туча комарья; сегодня он будет
ужинать один.
сидели за столом; доктор Шуман передал извинения капитана за вынужденное
отсутствие, и они были почтительно выслушаны. Фрейтаг скромно сел на свое
место, всем приветливо кивнул и улыбнулся, но ему ответили без улыбки - а
может, ему просто показалось? На сердце кошки скребут, вот и мерещится,
будто вся эта скучная компания глядит на него с неким вороватым
любопытством; только доктор Шуман, как всегда, рассеянно-благожелателен
(Фрейтагу эта благожелательность уже начинает надоедать, она отдает
высокомерием), да фрау Гуттен по обыкновению не поднимает глаз от тарелки.
рядом с ломтиком дыни. Фрейтаг покачал головой, и стюард спросил:
разделяет вкусов большинства, и заговорил почти рассеянно, словно рассуждая
на некую отвлеченную тему.
трудная задача - определить, что же представляет собою еврейство, тут
множество духовных и нравственных противоречий и в то же время загадочная и
необычайно сильная эмоциональная и психологическая общность. Ни с чем нельзя
сравнить сплоченность евреев перед лицом общей опасности - перед нападками
язычников, как они выражаются, - и ни с чем не сравнимо их ожесточенное
соперничество между собой в любой области. Я многих спрашивал со всей
серьезностью, с полнейшим беспристрастием, как ученый и философ: "Сделайте
милость, объясните мне, что такое еврей?" - и никто из них не мог мне
ответить. Они называют себя расой, но ведь это нелепо. Они - только
крошечная частица ветви белой расы, в состав которой входим и мы.
каких это пор?
монголы? Или эфиопы?
всех рас и наций! - вдруг вспылил Рибер, он весь побагровел, обычную
Акунин Борис
Мацумото Сэйте
Володихин Дмитрий
Орлов Алекс
Березин Федор