тревожным глазом в сторону мужа.
головой. - Владыка Алексий слово дает!
заботы, женские: четверо на руках да пятый на подходе, а старшему, Ване,
одиннадцатый год всего! Как без мужа, ежели, не дай бог, чего совершат с
Михайлой на Москве? А после лонисьнего разоренья как и поверить
московитам!
верить! - говорит Михаил строго, словно бы убеждая самого себя.
- Четверо за подол держат, куды я без тя?! - И в голосе звенящем
близкие-близкие слезы.
устала, мор повыел людей. Мне хошь и дай ноне великое княжение
владимирское - не возмогу! Не поднять!
нужнее, чем князю Дмитрию!
тафтяным платом глаза. - Выхожу словно, а кровля без кнеса на тереме и
покосила на сторону вся... Не к добру!
решил Михаил, не переменить.
Князь выходит на крыльцо, прощается, взмывает в седло. Бояре, кто
постарше, лезут в возок. Картинно удерживая на туго натянутых поводьях
крутошеих коней, попарно выезжают со двора дружинники.
вместе со всеми детьми, целует, подымая к стремени, Сашка, кивает Ивану,
который, тоже верхом, провожает отца, машет рукой, улыбается солнечно всей
столпившейся на дворе челяди и в опор вылетает за ворота, рассыпая кудри.
День жаркий, и князь без шапки. В полях уже косят, и за градскими воротами
князя охватывает горячий сухой и полный ветер. Он летит наметом, и косцы,
и бабы в полях, остановясь и разогнув спины, сложив руку лодочкой,
провожают, любуя взглядом, своего князя, поскакавшего в проклятущую
Москву...
московскому Кремнику.
показались ему особенно мощными. Каменные костры, недостроенные, еще без
верхнего боя, без кровель и прапоров, тоже были неказовиты. Но по мере
того как подъезжали ближе и ближе, стена все росла, и вот уже означилась
нешуточною. Неприступно и прямо вздымались, ровные ряды белого камня, по
которым не полезешь, как по осыпи, и которые не зажжешь никакими кучами
хвороста.
Знатно!> - думал он с невольною обидою за свою Тверь, лишенную покамест
каменных стен, слишком дорогих для его разоренной родины.
каменной арке ворот, началась долгая церемония. Подъехал Вельяминов на
саврасом коне, еще какие-то бояре и клирики. Князя с дружиною отвели в
терема. Было богослужение, после - трапеза. Все сотворялось пристойно.
Еремея Михаил различил в толпе встречающих. Двоюродный брат затрудненно
подъехал к Михаилу, произнес какие-то слова, и по соединению смущения с
развязностью во взоре и голосе Константиновича Михаил почуял, что опасения
его, пожалуй, небезосновательны...
заносчиво вскидывая голову, тоже встречал, волнуясь заранее, назовет ли
его Михаил князем великим и старшим братом, и только выслушав уставную
формулу: <Брату моему старейшему, великому князю володимерскому>, -
улыбнулся широко, с детским довольствием на юношеском, еще не устоявшемся,
не отвердевшем лице. Широкий и неуклюжий, с крупными кистями рук,
московский князь похож был на рослого меделянского щенка, еще не
заматеревшего до взрослой собачьей стати.
достойный, княжеский. И сказано, в каком часу завтра в присутствии
митрополита начнется тяжба с князем Еремеем. И все-таки все было не то и
не так! Лежа без сна на бумажном ордынском тюфяке, откинувши душное
пуховое одеяло, думал Михаил, переживая весь сегодняшний день, думал и не
находил ответа.
ковру. Пугливо засунулась в дверь смуглая мордочка невеликой ростом
татарки. Зашептала:
татарка, поведя испуганными глазами. Холоп (слава богу свой, не москвич)
спал на тюфяке на полу, разбросав руки, и храпел вполне правдоподобно.
глаза Михаилу.
крохотный кусочек свернутой в трубку бересты, всунула в руку князю и,
мгновением насторожив ухо, исчезла за дверью. Михаил подошел к аналою,
затеплил от лампады свечу, не без труда развернув слипшийся комок, прочел
всего два слова, начертанных, вернее, выдавленных твердым новогородским
писалом: <Уезжай скорей>. Ни подписи, ничего... Он безотчетно сунул клочок
в пламя свечи, береста, душно навоняв, вспыхнула и с легким треском,
сворачиваясь, сгорела.
некуда. На дворе - стража, ворота Кремника заперты или загорожены, не
уйти! Он понял, что это сестра Мария предупреждает его о чем-то, ведомом
ей одной и крайне важном. Но уехать, бросив бояр и дружину, даже ежели б
ему теперь подали коня и открыли ворота, он не мог. Приходило ждать и
верить в судьбу и в слово, данное ему митрополитом. Сестра в конце концов
могла и ошибаться, и поверить слухам, без которых исстари не стоит
Москва... Все было не то! Но уехать он все одно не мог. Только под утро
князь забылся тревожным коротким сном.
трудовой день, и пока его будут судить и неведомо что решат и чем кончат,
мастера будут выкладывать камень за камнем, и стена вырастет еще на аршин,
еще на ряд камней, ряд, который придется брать с бою, кладя головы и жизни
под этой стеной.
Господа укрепить его дух в задуманном деле или склонить тверского князя к
приятию всего, что ему повелит Москва, на что, впрочем, у Алексия было
очень мало надежды.
ходить последние месяцы, без этого своего Митяя, которого вытащил из
Коломны, повелел носить княжую печать и который сразу же <не показался>
Алексию.
очи своему соправителю и наставнику и, видно было, трусил, трусил до
заячьей дрожи в ногах. Впрочем, трусил скорее от возбуждения, чем от
страха.
чего больше хочет: ять или отпустить тверского князя. Алексий глянул
сурово, насупил брови:
опустошение внутри, такую жестокую усталость, что прикрыл глаза и
все-таки, не устояв, опустился на колени перед божницею. Но он не молился!
Молить Господа было грешно. Думал о том, что ежели бы Кантакузин поступил
с Апокавком и василисою Анной так, как он намерен поступить ныне с
Михаилом Тверским, гражданской войны в Византии не приключилось бы и
империя была бы спасена. Но разум подсказывал ему в ответ, что так же
поступил и Ольгерд с ним, с Алексием, в Киеве и что так же поступали
многие и по многим поводам, и лица их, выпитые, бледные подобия теней,
проходили в сером сумраке перед его мысленными очами: рязанского
князя-братоубийцы Глеба, наглое и жестокое лицо Юрия, непреклонный,
обреченный гибели лик убийцы Юрия - Дмитрия Грозные Очи... <Я не убиваю! Я
не хочу его убивать!> - кричала, корчась в огне совести Алексиева душа. Но
разворачивались фолианты древних книг, с шорохом опадали страницы,
выпуская новые и новые рои призрачных полководцев, кесарей, василевсов,
сатрапов, иерархов церкви и ересиархов, демагогов, диктаторов, князей, и
все они спорили и кричали в гулкой, оглушающей тишине, и все - об одном и
том же - о поборании зла злом. Ведь есть же войны, рать! И куда хуже, егда
гибнут тысячи за вину единого, нежели погиб бы сей единый (или хоть был бы
Березин Федор
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Мацумото Сэйте
Сертаков Виталий
Конан-Дойль Артур