Саша с Иваном?
великого князя, вдруг дрогнул бровью, в глазах проснулись веселые искорки:
дак словно любует князем своим! И голос стал таковой грудной, глубокой...
И телом горда: носит себя, яко на блюде драгом! Должно, в сам дели любит!
Мыслю, што щастлива наша Лександра с князем Иваном!
отошел.
девушки-жены, ее потухший или злобный взгляд... (За что?! Ее-то за что,
Господи?!) И опять Андрей Кобыла нашелся первый. Увидел ли, сердцем понял,
а поскорей отвел разговор на иное - смешное поведал, какую-то безлепицу о
глупой бабе, и все трое дружно хохотали над тем, хотя потом Семен, как ни
усиливал, не мог вспомнить рассказанное Андреем. Вот тут-то ему и
захотелось, под шум, крики и пение, в чаду и жару чужого веселья, забиться
куда ни то в угол, залезть на печь в чужом дому и, прижавшись к горячим
кирпичам, глотая непрошеные слезы, замереть, застыть, отгороженному чужим
весельем от своей неизбывной беды, от ужаса заколдованного дома, от серой
тени вселившегося в его жену мертвеца...
простая, незамысловатая, что здесь, что в курной избе где-нибудь на Пахре
или Яузе, когда гремят песни, и ноги сами пускаются в пляс, и рад всех
обнять, с кем сидишь за столом, и рад всех вместить в сердце свое; чужая
простая жизнь, отдых на бесконечном пути перед трудом или дальней дорогой
- простая жизнь, называемая счастьем...
слез), как в обширной горнице началось деловитое шевеление, как
приподнялся хозяин, как разом встали, поворотя ко князю, красавцы сыновья,
и опомнился, только когда перед ним на столешню, раздвинув блюда и кубки,
положили сияющее чудо: круглый, восточной работы, выпуклый щит, из самой
середины коего, как из цветка, бежали, завихриваясь, стальные синеватые
струи, так что и в глазах, присмотрясь, начинало плыть и кружить, точно
щит все быстрее и быстрее поворачивал пред ним на столе, подобно
окованному серебром колесу стремительно проносящегося мимо боярского
возка. А по струям голубой стали шла мелкая вязь чеканного рисунка:
золотые олени и барсы в стремительной звериной охоте бежали по бегучим
стальным, расходящеюся спиралью закрученным лучам.
сгибая толстую шею. - Как бы вроде... ты, княже, защита наша и оборона.
Дак потому...
пророкотал весело:
и, верно, искусного мастерства. На Руси таковых еще не умеют делать...
Научат! - подумал Семен. Рано ли, поздно, а постигнут любую хитрость!
Опять воспомнился мастер Борис и его глаза, приученные к безошибочной
работе, глаза мастера. Сумеют! А пока... Пока надлежит не спорить с Ордой!
столов, иные тянули шеи, ропот восхищения тек по горнице... И пусть бы
таково и шло! Все бы и длился пир, не кончаясь вовек... Так ему нынче не
хотелось к себе домой!
осени, помогши брату напоследях устроить пустынножительство и сведя его с
хотьковским игуменом Митрофаном, он взял посох и пешком пошел в Москву,
поняв, что стезя братня - не его стезя и приглашением митрополита
Феогноста гребовать не следует.
удивление споро и легко. Вымокший и усталый, вдосталь намесивши ногами и
посохом ледяную грязь, он входил в монастырские ворота, когда из них
выезжал митрополичий возок. Кони замешкались, Феогност сердито выглянул в
оконце и заметил высокую фигуру монаха, заляпанного дорожною глиной,
вжавшегося в бревна воротней башни, пропуская коней и дорогой поезд
духовного владыки Руси. Феогност уже захлопывал затянутое бычьим пузырем
оконце возка, когда пронзительный лик монаха пробудил в нем угасшее было
воспоминание. Он велел остановить возок и подозвать странника. Высокий
монах подошел на зов и опустился на колена прямо в мокредь, принимая
благословение. Живо воскресив в памяти всю беседу с обоими братьями в
Переяславле, Феогност поначалу не мог вспомнить имени инока. В голове
почему-то попеременно вставало то Феофан, то Феодос. Он, дабы не
возвращаться с пути, велел служке проводить путника в монастырскую избу,
повелев принять брата, яко надлежит по уставу монастырскому (это значило -
принять хорошо; да, впрочем, забота митрополита о неведомом страннике уже
и сама по себе значила немало).
вкусивши лишь хлеба с водою, <и того пооскуду>, сразу пошел в храм,
выстоял всю службу и, даже воротясь к ночлегу, не лег, но почти всю ночь
простоял на безмолвной <умной> молитве. Походя Феогност наконец узнал (тут
же и воспомнив) имя инока - Стефан. О младшем брате Стефана, Варфоломее,
он спросил потом у самого Стефана, с легким удивлением узнав, что тот
исполнил-таки задуманное и остался один в лесу, в новоотстроенном ските
под Радонежем, в десяти ли, пятнадцати поприщах от Хотькова.
Посему Феогност распорядил принять Стефана в монастырь без вклада, тотчас
зачислив его в ряды братии. Помещался он сперва вместе со старцем
Мисаилом, почему и завязалось это знакомство, не прервавшееся и спустя
время, когда Стефан уже начал жить в келье Алексия.
подверг себя самой суровой аскезе. Монастырь Богоявления был обычным для
тех времен столичным монастырем. Монахи жили кельями, каждый в особину,
кто пышно, кто просто - по достатку, вкладу, мирскому званию или духовным
устремлениям своим. Подвижничество Стефана посему было тотчас замечено и
отмечено. А поскольку он, упорно подавляя в себе гордыню, услужал всякому
брату, охотно ходил за больными, не гнушаясь ни смрадом, ни нечистотой,
избегая к тому же являть на люди свою ученость, то и мнение о нем братии
сложилось самое благоприятное, с оттенком удивления и снисходительной
доброты.
ведал еще, что всесильный наместник Феогноста прибыл на Москву и
остановился в своей келье, у Богоявления, но, явившись в храм, тотчас
обратил внимание на непривычное многолюдство (явились все монахи, даже и
те, кто порою отлынивал от службы, и не просто явились, а подобравшись,
расчесав волосы, заботно приведя в порядок одеяния свои). В храме стояла
настороженная тишина, и когда Стефан стал на крылосе в ряды хора, ему
прошептал сзади некто из братии:
скорым неслышным шагом прошел сквозь ряды иноков и стал рядом с ним,
обратив к алтарю широколобое, узкобородое лицо с умными глубокими глазами,
как-то очень легко и одновременно плавно осенивши себя крестным знамением.
и верный голос, и Стефан, вслушиваясь, невольно начал пристраивать к нему
и сам. Церковное пение в семье боярина Кирилла любили всегда, и потому
Алексий, в свою очередь, скоро почуял доброго певца в незнакомом брате
(впрочем, не совсем уж и незнакомом - он скоро догадал, что сей инок и
есть тот самый Стефан, о коем ему рассказывал Феогност). И так они стояли
и пели в лад, на два голоса, почти неразличимые в согласном монашеском
хоре, еще не обменявшись ни словом, ни даже взглядом, почуявши, однако, к
концу службы отчетистое взаимное благорасположение.
пословицу, намерясь тут же и перевести ее на русскую молвь, и - не успел.
Стефан, сверкнув взором, ответил длинною греческою фразой, от
неожиданности едва понятой Алексием, после чего примолвил, опустив взор:
постиг, что перед ним свой, равный ему муж, принадлежащий, как и он, к
великому духовному братству <мужей смысленых> (или, как сказали бы мы,
интеллигентов), которые во все века истории и во всех языках и землях, во
дворцах и в пыли дорог, в парче или, много чаще, в ветхом рубище, в звании
ли странствующего монаха, аскета, подвижника или ламы, пустынника,
дервиша, киника, йога, церковного иерарха, мужа ли науки, философа или
творца, изографа, подчас даже и воина или купца, торгового гостя, короче -
в любом обличье, встречая друг друга и только лишь поглядев в глаза и
сказав одну-единственную фразу или даже слово одно, тотчас узнают один
другого, словно разлученные некогда братья, словно любимые, разыскавшие
любимых в чуждой многоликой толпе, и уже с этого слова, со взгляда этого
начинают и говорить, словно расставшиеся давным-давно и вновь встретившие
один другого друзья, и чувствовать, и глядеть на мир согласно и отделенно
от всех прочих, от многоликой толпы тех, в коих светлый дух еще не
прорезался и не выявил себя в темных оковах плоти.
жертвою страшного искуса, стать гностиком или даже манихеем, проклинающим
зримый мир ради плененного им духа, как учил древний персидский пророк
Мани, но и бежать вовсе от сего не мог, да и не похотел, тотчас увидя в
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Мацумото Сэйте
Роллинс Джеймс
Якубенко Николай
Рыбаков Вячеслав