самой ей было невесело, притом по причинам совершенно иным. Она не сводила
глаз с Юлека, в них вовсе не было гнева, в них было сочувствие, и даже
больше, чем сама она думала, - сочувствие, которого хватит-надолго. Она
пыталась разобраться в том, что руководило Сачем. Поверила в его
благородство. У нее и мысли не возникало, что он пытался улизнуть или
прикрывал собственную слабость. Ее коллега в походе на Черского
отказывался идти дальше. Она почувствовала то же самое, что пережила
несколько лет назад во время поездки в Татры. Ее спутница, только когда ей
стало плохо далеко от базы, призналась, что у нее больные легкие. Тогда,
как и сейчас, к жалости и сочувствию примешалось и раздражение, но она не
позволила ему проявиться ни в мыслях, ни тем более в словах.
временами, может, даже и немалое, но не в подобных случаях, как сегодня
или как тогда в горах, когда они начинали мешать различным ее планам. Сач
вслушивался, что принесет ему эхо в ответ на его крик. В словах Ани он
уловил типичные нотки прощанья.
свою судьбу с кем-то другим. Сач встал, руки его страшно тряслись, и Ане
стало не по себе. Никогда он не чувствовал яснее, как бесконечно
привязался к этой девушке, - путь к сердцу ее, единственный, был гак
верен, но им-то он и запретил себе пойти. С) чем она может сейчас думать?
- вопрос этот терзал его. Наверное, уже не обо мне. И чтобы привлечь ее
внимание к тому, что он еще может принести ей пользу, Сач начал умолять:
смерть для нее была чем-то чрезмерным. Она всегда это чувствовала, но
никогда так отчетливо, как сейчас, когда Сач молил ее.
опасности.
о чем она только что думала, - и его благородство, и то, что она посчитала
это беспомощностью и сравнила с чахоткой, - все в мыслях ее спуталось.
Несмотря на тщедушность, был он совершенно здоров, и ее взгляд, обращенный
на него, стал необычайно мягким. Могло показаться, будто она обласкала им
большого человека. Погас весь ее гнев, исчезли все ее требования. Она с
тоской отказалась от них, быть бы только уверенной, что с ним ничего не
случится. Аня встала. Лицо ее оказалось так близко от Юлека, глаза его от
этой близости округлились; прямо смотря в них, она сказала:
как вздыхает человек, когда чувства его идут наперекор его мыслям.
уходят, подбежал к ним и прокричал:
надеяться. Из гостиной, где они его ждали, перешли в комнаты позади
столовой, старик надел мягкие, меховые туфли, госпожа Дикерт вместо
кашемировой шали, в которую она куталась, когда надо было кого-нибудь
принять, натянула черный, длинный халат из шерстяного трико с шелком.
часа два назад, но задержался в президиуме, надо было просмотреть
передовые статьи провинциальных изданий завтрашних варшавских газет.
Ельский делал это по поручению премьера. И только в одиннадцатом часу он
наконец освободился.
ложится там спать до двенадцати, а ему еще хотелось немного проветриться и
продумать, что, собственно, сказать Дикертам. Сыну их придется посидеть!
балконную дверь тепло уходило на улицу. Из-за неплотно прикрытых шерстяных
портьер дуло. На самом дальнем окне, в углу, они даже раскачивались от
сквозняка, вздымаясь и опускаясь, словно грудь. Руки Ельского
распластались на изразцах, он задумчиво разглядывал их, ладони прижал к
плиткам, словно каракатица к скале. Он довольно долго стоял, упершись в
печь, пока не почувствовал, что пальцы у него просто мерзнут. И тогда
понял, какой идиотизм. Ведь не зима же! Он засунул руки в карманы. Ельский
никогда не был здесь летом. Он вспомнил обеды у Дикертов, все это, скорее,
казалось сном. Ибо в его снах их гостиная не раз была местом действия. На
стольких танцевальных вечерах он тут бывал, на стольких приемах; госпожа
Дикерт любила выдавать дочерей замуж, да и дочерей своих родственниц тоже,
благо дело клеилось. Семья у них такая богатая. В некоторых из них Ельский
влюблялся; когда объявляли о помолвке, он узнавал последним, всегда это
для него бывало неожиданностью. А портьеры эти, сегодня все больше
набухавшие вечерней прохладой, он помнил колышущимися от частого дыхания
барышень, которые, укрываясь под ненадежной защитой, дабы услышать
чье-нибудь признание, смущенно склоняли головы набок, лаская бархатными
своими губами ткань. Ельского поразило, что это уже только воспоминания.
Сейчас от них веяло и холодом, и далью прошедшего. Это ведь здесь,
размышлял Ельский, среди сестер и родственниц, провинциальных барышень,
хотя кое-кто из них родился и вырос в городе, среди девушек, которые по
утрам занимались благотворительностью, днем бывали на "журфиксах", а
вечера проводили в развлечениях, - это ведь здесь рос Ясь! На большой
стене против окон висела огромная картина Матейки: Ян Собеский принимает
австрийских послов. Опять же нунций, но не такой кроткий, как Поссевин, и
господа иностранцы-стоя, в очень праздничных одеждах. Это они как раз
навещали Ельского во сне, расступаясь под напором польских дам и позволяя
занять место впереди себя то Марысе, то одной из тех кузин Дикерта, в
которую Ельский был в те дни влюблен. И тут вошли старики Дикерты.
руку Ельского, - а мы заставили вас так долго ждать! - Она обратилась к
мужу: - Ну извинись же!
сообразить, как же ему подцепить гостя.
другого выхода, кроме как схватить левую руку Ельского. Она растроганно
посмотрела на мужа и призналась, но так, будто это был их маленький
супружеский секрет: - Он ботинки менял.
к дверям. Прислуга все услышит! - вздохнул хозяин дома. И он как бы
непроизвольно, беспомощно и в отчаянии опустил руки, поскольку в течение
последних двадцати лет о тайнах они говорили в своей спаленке, да и
речь-то там шла о помолвках барышень, если же Дикертам наносили визиты,
они принимали гостей, как сейчас Ельского, в гостиной, официально, когда
те приходили выразить соболезнования, а в таком случае умершим отдавали
должное громким голосом.
могла сдержаться и не застонать. - Сын в тюрьме.
дома, пушистые, мягкие и непослушные, несмотря на все старания гребней,
пышным седым облаком обрамляли голову, словно тюрбан из тумана. Она
поднесла к глазам платок.
как не бывало. Дикерт полагал, что плакать уместно лишь в тот момент,
когда кто-то узнавал об их горе, слезам надлежало показываться только в,
ответ на первый порыв сочувствия, быть как бы взволнованной прелюдией, за
которой должен следовать деловой рассказ.
Плакать мы умеем и наедине, но вот помочь сами себе не умеем. Может, вы
будете так любезны.
с шеи. Она стала теребить ее пальцами и нервно подергивать. Муж посмотрел
на нее. Госпожа Дикерт спохватилась, но спустя секунду принялась за
бахрому своего халата, то распутывая ее, то завязывая узелки.
запрещая им теребить одежду. - Немножечко самообладания! - напомнил он ей.
натянутой и неуместной, словно павлинье перо на монашеском капюшоне, ибо
взгляд старика был жалким и растерянным, а сам он как-то необычно съежился.
показать, что старик смотрит на это дело как бы немного со стороны. Потом
покачал головой. - Ну и натворил же он.
прибежала сюда к ним, оттого и одышка. Муж и это не одобрил. Сильно сжал
ей плечо. Посмотрел на жену укоризненноудивленно.
вздохи, а за то, что она проявляла свое беспокойство то так, то эдак. Что
она еще выдумает?! Он смотрел на жену. - Нельзя так докучать собой людям,
- проговорил Дикерт. ^
ни даже соблюдение приличий, он тревожился о здоровье жены. Считал, что