вы начинаете чувствовать, что за этими строчками стоит не белокурый, черноволосый, бледный, смуглый, морщинистый или гладколицый конкретный автор, но сама жизнь; и с [ней] вы хотели бы познакомиться; к [ней] вы хотели бы оказаться в человеческой близости
. За этим желанием стоит не тщеславие, но некая человеческая физика, которая притягивает маленькую частицу к большому магниту, даже если дело кончится тем, что вы повторите вслед за Оденом: "Я знал трех великих поэтов, и все они были первостатейные сукин
ы дети". Я: "Кто?" Он: "Йейтс, Фрост, Берт Брехт". (Но вот насчет Брехта он ошибался: Брехт не был великим поэтом.)
вынужденно спешного отъезда из России, я стоял с моим другом Карлом
Проффером, профессором русской литературы Мичиганского университета
(прилетевшим в Вену, чтобы меня встретить), пе ред летним домом Одена в
деревушке Кирхштеттен, объясняя его владельцу причины нашего пребывания
здесь. Эта встреча могла не произойти.
собирались повернуть назад, когда машина въехала в тихую узкую деревенскую
улочку и мы увидели деревянную стрелку-указатель, гласящую "Оденштрассе".
Прежде она называлась (если я пр авильно помню) "Hinterholz", потому что за
лесом эта улица выходила к местному кладбищу. Переименование ее,
по-видимому, связано столько же с желанием жителей деревни отделаться от
этого "memento, mori", сколько и с их уважением к великому поэту, живущем у
среди них. Поэт относился к этому со смешанным чувством гордости и смущения.
Однако чувства более определенные были у него к местному священнику,
которого звали Шикльгрубер. Оден не мог отказать себе в удовольствии
называть его "Отец Шикльгрубер".
причины нашего пребывания там коренастому обливающемуся потом человеку в
красной рубашке и широких подтяжках, с пиджаком в руках и грудой книг под
мышкой. Человек только что приех ал поездом из Вены и, поднявшись на холм,
запыхался и не был расположен к разговору. Мы уже собирались отказаться от
нашей затеи, когда он вдруг уловил, что говорит Карл Проффер, воскликнул "Не
может быть!" и пригласил нас в дом. Это был Уистан Оден, и б ыло это меньше
чем за два года до его смерти.
Клайн, профессор философии в Брин-Море, посетил меня в Ленинграде. Профессор
Клайн переводил мои стихи на английский для издательства "Пингвин", и, когда
мы обсуждали содержание
предисловия. Я предложил Одена, потому что в тогдашнем моем представлении
Англия и Оден были синонимами. Но сама перспектива выхода моей книги в
Англии в то время была совершенно не реальной. Единственное, что сообщало
этому предприятию сходство с реальностью, - его полнейшая беззаконность по
советским нормам.
ему достаточно понравилась, чтобы написать предисловие. Так что, когда я
попал в Вену, я имел при себе адрес Одена в Кирхштеттене. Оглядываясь назад
и думая о разговорах, кото рые мы вели в течение трех последующих недель в
Австрии и затем в Лондоне и Оксфорде, я слышу больше его голос, чем свой,
хотя, должен сказать, я допрашивал его с пристрастием на предмет современной
поэзии, особенно о самих поэтах. Впрочем, это было впол не понятно, потому
что единственная английская фраза, в которой я знал, что не сделаю ошибки,
была: "Мистер Оден, что вы думаете о..." - и дальше следовало имя.
он не знал уже так или иначе? Конечно, я мог бы ему рассказать, как я
перевел несколько его стихотворений на русский язык и отнес их в один
московский журнал, но случилось это в 1968 году. Советы вторглись в
Чехословакию, и однажды ночью Би-Би-Си передала его "Чудовище делает то, что
умеют чудовища...", и это был конец данного предприятия. (История эта,
вероятно, расположила бы его ко мне, но я был не слишком высокого мнен ия об
этих переводах в любом случае.) Что я никогда не читал удачного перевода его
стихов ни на один язык, о котором имел какое-то представление? Он сам это
знал, вероятно, слишком хорошо. Что я обрадовался, узнав о его преданности
триаде Кьеркегора, кот орая и для многих из нас была ключом к пониманию
человеческого вида? Но я опасался, что не смогу это выразить.
русских писателях. "Я бы не хотел жить под одной крышей с Достоевским", -
заявлял он. Или: "Лучший русский писатель - Чехов". - "Почему?" - "Он
единственный из вас, у кого есть здравый смысл". Или он задавал мне вопрос,
который, казалось, больше всего озадачивал его в моем отечестве: "Мне
говорили, что русские всегда крадут дворники с автомобилей. Почему?" Но мой
ответ - потому что нет запчастей - не удовлетворял его; он , очевидно, имел
в виду более непостижимую причину, и, прочитав его, я почти начал понимать
это сам. Затем он предложил перевести некоторые из моих стихов. Это меня
сильно потрясло. Кто я такой, чтобы меня переводил Оден? Я знал, что,
благодаря его перев одам, стихи некоторых моих соотечественников сильно
выгадали, хотя и не заслуживали того; тем не менее я как-то не мог допустить
мысли, что [он] работает на [меня]. Поэтому я сказал: "Мистер Оден, что вы
думаете о... Роберте Лоуэлле?" - "Я не люблю мужч ин, - последовал ответ, -
которые оставляют за собой дымящийся шлейф плачущих женщин".
хорошей наседки. Начать с того, что мне необъяснимо стали поступать
телеграммы и другая почта с указанием "У. X. Одену для И. Б.". Затем он
отправил в Академию американских поэт ов просьбу предоставить мне некоторую
финансовую помощь. Так я получил мои первые американские деньги - тысячу
долларов, если быть точным, - на которые я протянул до моей первой получки в
Мичиганском университете. Он поручил меня своему литературному а генту,
инструктировал меня, с кем встречаться, а кого избегать, знакомил со своими
друзьями, защищал от журналистов и с сожалением говорил о том, что оставил
свою квартиру возле Святого Марка - как будто я собирался поселиться в его
Нью-Йорке. "Для вас это было бы хорошо. Хотя бы потому, что там рядом
армянская церковь, а службу лучше слушать, когда не понимаешь слов. Вы же не
знаете армянского? " Я не знал.
участие в Международном фестивале поэзии в Куин-Элизабет-Холле, и мы
заказали билеты на один и тот же рейс Британской авиакомпании. В это время у
меня появилась возможность х отя бы частично отблагодарить его. Случилось
так, что во время моего пребывания в Вене я познакомился с семьей
Разумовских (потомками графа Разумовского, по заказу которого Бетховен писал
квартеты). Одна из них, Ольга Разумовская, работала на австрийских
позвонила в Британскую компанию и попросила принять этих двух пассажиров
по-королевски. Что мы и получили. Оден был доволен, а я горд.
Естественно, я сопротивлялся - и не только из-за моего преклонения перед
этим поэтом, но и из-за разницы в возрасте: русские ужасно щепетильны в
таких вещах. В конце концов в Лон доне он сказал: "Так не пойдет. Или вы
будете называть меня Уистан, или мне придется обращаться к вам: мистер
Бродский". Эта перспектива показалась мне столь нелепой, что я сдался.
"Хорошо, Уистан, - сказал я, - как скажете, Уистан". После чего мы пошл и на
чтения. Он облокотился на кафедру и добрых полчаса наполнял зал строчками,
которые помнил наизусть. Если я и желал когда-нибудь, чтобы время
остановилось, то именно тогда, в этом большом темном зале на южном берегу
Темзы. К сожалению, этого не произ ошло. Но годом позже - за три месяца до
его смерти в австрийской гостинице - мы снова читали вместе. В том же зале.
в Оксфорд. Я здоров, но мне необходимо, чтобы за мной кто-то присматривал".
Насколько я мог понять, посещая его там в январе 1973 года, за ним
присматривали лишь четыре сте ны коттеджа шестнадцатого века,
предоставленного ему колледжем, и одна прислуга. В столовой преподаватели
оттесняли его от стола с едой. Я предположил, что это просто школьные манеры
англичан, мальчишки остаются мальчишками. Однако, глядя на них, я не мо г не
вспомнить еще одно из уистановских ослепительных приближений: "тривиальность
песка".
обязательств перед поэтом", особенно перед старым поэтом. То есть общество
охотно прислушивается к политику того же возраста, или даже старше, но не к
поэту. Тому есть разны е причины, от антропологических до подхалимских. Но
вывод прост и неизбежен: общество не имеет права жаловаться, если политик
его надует. Ибо, как однажды это выразил Оден в своем "Рембо":
с нею в старике, который острее чувствует холод? Как бы самонадеянно это ни
звучало в устах иностранца, трагическим достижением Одена как поэта было
именно то, что он освоб одил свой стих от обмана любого вида, будь он
риторическим или бардовским. Подобные вещи отчуждают не только от
коллег-преподавателей, но и от собратьев по перу, ибо в каждом из нас сидит
прыщавый юнец, жаждущий бессвязного пафоса.
дряблость, неряшливость, болтовню, распад. Таким, как он, не приходит в
голову, что стареющий поэт имеет право писать хуже - если он действительно
пишет хуже - что нет ничего м енее приятного, чем неприличествующие старости
"открытие любви" и пересадка обезьяньих желез. Между шумливым и мудрым
публика всегда выберет первого (и не потому, что такой выбор отражает ее
демографический состав или из-за романтического обыкновения сам их поэтов
умирать молодыми, но вследствие присущего виду нежелания думать о старости,
Акунин Борис
Сертаков Виталий
Махров Алексей
Орловский Гай Юлий
Орлов Алекс
Шилова Юлия