Чтение 61–й страницы книги ~Возвращение в Брайдсхед~

предан бедняжке Селии, и, право же, она этого заслуживает после всего, что
ей пришлось пережить". А что до Джулии и меня, то ведь это не новость.
"Выражаясь грубо,-- пояснил мой кузен Джаспер, как будто он когда-либо
выражался иначе,--непонятно, почему вдруг тебе пришла охота жениться".

Кончилось лето; ликующие толпы встречали Невиля Чемберлена из Мюнхена;
Рекс произнес в Палате общин "бешеную" речь, которая раз навсегда решила его
судьбу, хотя как именно должно еще было показать будущее. Адвокаты Джулии, в
чьей конторе черные жестяные коробки с надписью "Маркиз Марчмейн" занимали
чуть не целую комнату, начали кропотливую, медлительную процедуру ее
развода; мои адвокаты, представители более оперативной фирмы, опережали их
на несколько недель. Было необходимо, чтобы Рекс и Джулия официально
разъехались, поэтому Джулия впредь до новых перемен осталась у себя в
Брайдсхеде, а Рекс перевез свои чемоданы и своего камердинера в их
лондонский дом. Протокол против меня и Джулии был составлен у меня на
квартире. Свадьба Брайдсхеда была назначена на рождественские каникулы,
чтобы его будущие пасынки могли принять в ней участие.

Однажды в ноябрьские сумерки мы с Джулией стояли у окна в гостиной и
смотрели, как ветер хозяйничает в парке и оголяет ветви лип, срывая желтые
листья, как гонит их, то взметая вверх, то кружа и раскидывая по цветникам и
террасам, по светлым лужам и темной траве, то тут, то там прижимая к стене
или оконному стеклу одинокий трепещущий лист и оставляя их наконец у стены
наметанными в большие мокрые груды.

-- Весной мы их уже не увидим,-- сказала Джулия.-- А может, и вообще
больше никогда...

-- Один раз, давно, уезжая отсюда, я уже думал, что больше не вернусь.

-- Может быть, через много лет, да только что останется от нас и что
останется от всего этого?..

Позади нас в сумраке комнаты открылась и закрылась дверь. Уилкокс
прошел в красном свете камина и почтительно остановился у окон в сером
отблеске угасшего дня.

-- Телефонный звонок, ваша светлость, от леди Корделии.

-- От леди Корделии! Откуда она звонила?

-- Из Лондона, ваша светлость.

-- Уилкокс, как чудесно! Она едет домой?

-- Леди Корделия звонила уже по пути на вокзал и предполагает быть
здесь после ужина.

-- Я не видел ее двенадцать лет,-- сказал я; я действительно последний
раз виделся с нею в тот вечер, когда мы ездили вместе ужинать и она
обмолвилась о своем желании стать монахиней; в тот вечер, когда я писал
парадный интерьер Марчмейн-хауса.-- Она была обаятельная девочка.

-- Она живет странной жизнью. Сначала этот монастырь; потом, когда там
ничего не вышло, война в Испании. Я не видела ее с тех пор. Другие девушки,
которые отправлялись с санитарным транспортом, после окончания войны
вернулись, но она осталась, помогала людям добираться домой, работала в
лагерях для военнопленных. Странная девушка. И знаешь, она выросла совсем
некрасивой.

-- Ей известно про нас?

-- Да, она прислала мне чудесное письмо. Больно было думать о том, что
Корделия выросла "совсем некрасивой", что весь этот горячий запас любви
тратится на инъекции и порошок против вшей. Когда она приехала, усталая с
дороги, довольно дурно одетая, с поступью женщины, которая не заботится о
производимом ею впечатлении, я нашел ее действительно некрасивой. Странно,
думал я, как одни и те же составные части в разных сочетаниях образуют и
Брайдсхеда, и Себастьяна, и Джулию, и ее. Что она их сестра, не вызывало
сомнений, но в ней не было грации Себастьяна и Джулии, как не было
серьезности Брайди. Она производила впечатление деловой и энергичной
женщины, привыкшей к обстановке лагерей и перевязочных пунктов,
насмотревшейся на простые и великие страдания и потому утратившей
способность к более тонким удовольствиям. На вид ей было много больше ее
двадцати шести лет; трудная жизнь огрубила ее; постоянная необходимость
изъясняться на чужых языках привела к утрате нюансов родной речи; она сидела
у огня, слегка расставив ноги, и, .когда она сказала: "Хорошо дома", это
прозвучало для меня как урчание собаки, укладывающейся вечером на свою
подстилку.

Таковы были впечатления первого получаса, обостренные контрастом с
белой кожей и шелковистыми мерцающими волосами Джулии и с моими
воспоминаниями о ней самой -- девочке.

-- Моя работа в Испании кончена,-- сказала она.-- Власти были отменно
любезны, выразили благодарность за все, что я сделала, даже дали медаль и
выставили меня вон. Но кажется, здесь тоже скоро будет сколько угодно такой
же работы.-- Потом она спросила: -- Еще не поздно подняться к няне?

-- Нет, она просиживает до глубокой ночи у своего приемника.

Втроем мы поднялись в бывшую детскую. Мы с Джулией бывали у няни Хокинс
каждый день. Она и мой отец оказались единственными людьми, не подверженными
никаким переменам, за все время, что я их помнил, ни тот, ни другая не
постарели и на час. Теперь небольшой радиоприемник прибавился к собранию ее
простых удовольствий -- к молитвеннику, "Книге пэров", аккуратно обернутой в
серую бумагу для лучшей сохранности красного с золотым тиснением переплета,
фотографиям и каникулярным сувенирам, разложенным на комоде. Когда мы
сообщили ей, что собираемся с Джулией пожениться, она сказала: "Ну что ж,
милочка, надеюсь, это все к лучшему",-- ибо ее религия не позволяла ей
сомневаться в правоте поступков Джулии.

Брайдсхед не был ее любимцем. Услышав весть о его помолвке, она
заметила: "Долго же он собирался",-- а когда ее поиски сведений о родне
миссис Маспрэтт по страницам Дебретта оказались бесплодными, заключила: "Ну
конечно, поймала она его".

Мы застали ее, как всегда по вечерам, у камина с чашкой чаю на столике
и с рукоделием на коленях.

-- Я знала, что вы придете,-- сказала она.-- Мистер Уилкокс послал
предупредить меня.

-- Я привезла тебе кружев, няня.

-- Да, милочка, это очень красивые кружева. Совсем как покойница ее
светлость нашивала в церковь. Хотя зачем их делают черными, не могу понять,
ведь от природы-то кружева белого цвета. Большое спасибо, деточка, очень
мило с вашей стороны.

-- Можно, я выключу радио, няня?

-- Ну конечно. Я на радостях и не заметила, что оно играет. Что это вы
сделали со своими волосами?

-- Да, ужасно, я знаю. Теперь, когда я вернулась, надо будет всем этим
заняться. Няня, голубушка моя.

Теперь, когда мы сидели и разговаривали и любящие глаза Корделии
покоились на всех нас, я начал различать, что и у нее тоже есть своя,
особенная красота.

-- Я видела Себастьяна месяц тому назад.

-- Сколько уж, как он уехал! Здоров ли?

-- Да не совсем. Я потому к нему и ездила. Ведь от Испании до Туниса
рукой подать. Он там у монахов.

-- Надеюсь, они там хорошо за ним смотрят. Тоже, наверно, хлебнули с
ним горя. Мне он каждое рождество присылает поздравления, да ведь это совсем
другое дело, когда бы он сам приехал. Зачем вам всем непременно за границу
надо, не могу понять. Ну в точности как его светлость. Когда пошли тут эти
разговоры насчет войны с Мюнхеном-то, я так себе и сказала: "Ну вот, а
Корделия, Себастьян и его светлость -- все трое за границей, какое для них
неудобство".

-- Я хотела, чтобы он поехал со мною домой, но он не согласился.
Знаешь, у него теперь борода, и он очень набожен.

-- Ну, этому я никогда не поверю, даже если увижу своими глазами. Он
всегда был настоящий маленький язычник. Брайдсхед, тот был церковная душа, а
Себастьян -- нет. И борода, подумать только. Когда у человека такая чистая,
хорошая кожа. Он всегда казался умытым, хоть бы целый день близко к воде не
подходил, а вот Брайдсхеда как ни мой, все равно, бывало, не отмоешь.

-- Страшно подумать,-- сказала однажды Джулия,-- как ты совершенно
забыл Себастьяна.

-- Он был предтечей.

-- Так ты сказал тогда, во время шторма. Но мне иногда кажется, что,
может быть, я тоже только предтеча.

"Может быть,-- думал я, ощутив, как ее слова повисли между нами в
воздухе, точно клок табачного дыма, чтобы потом растаять как дым и не
оставить в душе следа,-- может быть, всякая наша любовь -- это лишь знак,
лишь символ, лишь случайные слова, начертанные мимоходом на заборах и
тротуарах вдоль длинного, утомительного пути, уже пройденного до нас
многими; может быть, ты и я -- лишь некие образы, и грусть, посещающая нас
порою, рождается разочарованием, которое мы испытываем в своих поисках,
тщась уловить в другом то, что мелькает тенью впереди и скрывается за
поворотом, так и не подпустив к себе".

Я не забыл Себастьяна. Он каждый день был со мною в Джулии, вернее, в
нем любил я Джулию в далекие аркадийские дни.

-- Звучит не слишком-то утешительно,-- сказала Джулия, когда я
попытался ей это объяснить.-- Откуда мне знать, что в один прекрасный день я
не окажусь кем-то еще? По-моему, это удобный предлог бросить бедную девушку.

Я не забыл Себастьяна; каждый камень в том доме был для меня памятью о
нем, и теперь, при словах Корделии, расставшейся с ним не далее как месяц
назад, он наполнил все мои мысли. Когда мы вышли из детской, я сказал:

-- Расскажите мне о Себастьяне.

-- Завтра. Это длинная история. И вот назавтра, прогуливаясь по
дорожкам осеннего парка, она мне рассказала:

-- До меня дошли сведения, что он умирает. От одного бургосского
журналиста, недавно побывавшего в Северной Африке. Речь шла о совершенно
опустившемся человеке по фамилии Флайт, о котором говорили, будто он
английский лорд; святые отцы из одного монастыря близ Карфагена подобрали