год, и тоже получит аттестат зрелости... Заболотные уже завершают
положенный им срок пребывания здесь, и сейчас они живут надеждой скоро
быть дома, где, как Заболотный подчас похваляется, он осуществит наконец
свою давнюю мечту - заведет ульи, станет пасечником, и притом непременно с
научным уклоном, а Соня-сан будет при нем ассистенткой.
Лиде Дударевич, чья поддержка фантазиям Заболотного уже обеспечена хотя бы
потому, что речь идет о доме. А девочка остро, даже еще острее, пожалуй,
нежели взрослые, переживает разлуку с родным краем, с бабушкой, чью
нежность при всем желании не могут заменить все ее здешние
покровительницы. Некоторое время Дударевичи жили в гостинице, заселенной
преимущественно людьми преклонного возраста, приветливыми старушками,
которых спроваживают сюда их взрослые дети; там-то, в гостинице, кроткие
эти бабули одиноко и доживают свой век, коротая дни в условиях пансионных,
казалось бы, вполне терпимых. Люди среднего достатка, они не ощущают
особых материальных затруднений, но постоянное одиночество, эта тоска, это
отсутствие родных...
детского окружения, жизнь без никого... На дипломатских детей несчастные
старушки просто охотятся, подстерегают со своей нежностью, когда малыши
возвращаются из школы, чтобы подойти к ним, погладить по головке, что-то
спросить... "Из какой ты страны? Кто твой отец, кто твоя мама?"" Не раз
Лида чувствовала на своей головке прикосновение чьей-то сухонькой теплой
руки, видела перед собой незнакомую мучительную старость с непритворной
добротой в глазах, и каждый раз ей было не по себе, даже, неизвестно
почему, чувствовала стыд, неловкость и боль от изъявления накопившейся
ласки со стороны этих совершенно незнакомых людей. И вот теперь,
признавшись нам, как она старалась иногда избегать встреч с этими
гостиничными чистенькими бабулями, Лида, запоздало сожалея, вздохнула:
Теперь я понимаю, что надо было иначе...
шоколадку или погладить тебя по головке, будто родную внучку.
остроумно, как однажды, порученная матерью Соне-сан, она летела с ней из
Токио и какого тогда страха натерпелись обе, когда их самолет попал в
грозу: вот уж где был эксидент! В салоне стало совсем темно, только молния
бьет раз за разом... То потемнеет, то снова за иллюминатором слепящие
вспышки но всему крылу. Пассажиры были охвачо(1Ы ужасом, больше всех
перепугался тогда их сосед, кругленький такой бизнесмен из Гонконга,
бедняге показалось, что от удара молнии уже загорелось крыло.
успокаивала: "Пожара не может быть, сэр!
Лида,- С того раза летать боюсь, но, если бы это рейс домой, согласна хоть
сейчас. Скорее бы уже к своим! А там Крым, Артек! Кирилл Петрович, вам в
детстве приходилось бывать в Артеке?
выходили.
одновременно вырастут? Если все, кто есть на земле, станут взрослыми?
вашу Терновщину... Вы же с тетей Соней обещали мне. Приглашали даже на
свою будущую пасеку...
кручей... и среди них беленькую виллу Заболотных.
высохли, однако воздух: пей - не напьешься!.. Ах, Лида, Лида...
такой, какой она предстала передо мной и Заболотным в один из последних
наших приездов:
льющимся прямо в душу... Вышли мы тогда с ним за школу, в степь, вдохнули
полной грудью и переглянулись.
жизнь...
балки, холмы и степная дорожка, освещенная для нас когда-то красными
яблоками, разложенными на столбиках. А среди степи на переднем месте
хуторок тополями к небу тянется, стройными, высокими, как тогда!
пеньки несколько лет торчали после Романового сада, при немцах там больных
лошадей пристреливали, а теперь снова на той Романовщине жизнь, целый
хутор вырос... Правда, называется иначе: полевой стан или лагерь.
Пристанище наших механизаторов.
самоходные комбайны выстроились, ожидая страды; под огромным длинным
навесом тоже полно всякой техники, которой мы и названий не знаем. А
дальше, по дороге в ложбину, весь в кипении цвета белеет сад. Тихий,
полный солнца, и пчела где-то в лепестках чуть слышно гудит...
праздничное это цветение, такое тихое, что и лепесток не упадет? И нигде
никого. Лишь ласточки мелькают, прошивают подворье туда и сюда, где-то у
них гнезда под навесом, и под крышей хаты, видимо, тоже...
впускала нас, когда мы, утопая в снегу, со звездой приходили на рассвете
сюда щедровать... Только окнами и эта стоит к слободе, к солнцу, а вдоль
побеленной стены к самому краю хаты тянется цветник, целое лето тут
пламенеют розы - красные, точно жар, "Майор Гагарин"
оттенков "Глория Дэй"...
медленно приближается разлапистая фигура в теплой, несмотря на жару,
фуфайке, с берданкой через плечо, какой-то нелепой среди этого цветущего
сада, среди безлюдия и тишины, где одни только пчелы жужжат... Что же это
за страж такой мрачный, что издали, недоверчиво, цепко приглядываясь к
нам, то и дело стряхивая на себя берданкой лепестковый цвет, пробирается в
пашу сторону согбенно, с лицом эллинского сатира, в котором, однако,
угадывается нечто нам знакомое?
серо-бурый какой-то...
все втроем в тени на веранде,- На свадьбе гуляли? Знаю, знаю. Ялосовстка
сына женит, только меня позвать забыла... Когда старший братан твой,-
бросил взгляд Мина Омелькович на Заболотного,- дочку отдавал за агронома,
так все-таки догадались Мину позвать, а эти молодожены... Да я и не пошел
бы. Во-первых, но на кого пост бросить, хоть оно, известное дело, комбайн
никто не украдет. А главное... Больно насмешливый у тебя племянник,
Кирилл, в "Пероц" бы ему писать. Правда, ты и сам такой же, все вы,
Заболотные, отродясь насмешники...- И вдруг из-под ощетинившихся
серо-бурых бровей не по-стариковски острый взгляд на Заболотного.- Неужели
и вправду ты больше десятка чужих языков знаешь?
непонятном языке заговори! Так, чтобы я ничего не понял!
бенгали или, может, хинди.
хинди, бхай, бхай..." А мне, вишь, не пришлось учиться. Уже взрослым
обратился было к Андрею Галактионовичу: "Научите меня высшей математике!"
А он: "На что тебе высшая, когда ты и в низшей ничего не петраешь..."
Наотрез отказался Галактионович тогда со мной возиться, невзлюбил он меня,
не знаю и за что... "Апостол разрушительства" и всякое такое... А какой из
меня апостол?
спрятаться у нас на "Камчатке", от гнева толпы оградил, помните? Когда
взбунтовавшиеся женщины за вами гнались? - улыбнулся Заболотный.- Если бы
не учитель, ох, задали бы вам нахлобучку, так чуб и трещал бы.
Омелькович.- Летели ж целым табуном, как ведьмы разъяренные...
разъяренным женщинам, стал, распявшись, у двери: "В классе никого нет,
только дети!" А Мина в это время трясся под задней партой со связкой