зик-холл. Мне показалось, что они будут шокированы друг другом. За день
до передачи я заметил волнение и у шефа.
или на видеомагнитофон?
ровым. Старик рассказывал ему замысел и эмоционально настраивал. Морош-
кина была бледна, как кафельная стенка. Она произносила шепотом заучен-
ные фразы и постоянно их забывала.
Девушки из кордебалета были в газовых накидках. Особенно хорошо у них
получилось броуново движение. Я наблюдал за передачей на экране конт-
рольного монитора. Это такой телевизор на колесиках и без звука. Вдруг
на нем появилось мое сосредоточенное лицо.
Людмила Сергеевна вставляла хрупким голоском свои фразы, потом я подошел
к дуге и уверенно свел электроды.
черную глухую ночь, посреди которой мерцала полоска огня.
дить в чувство, не различая окружающего. На мониторе по-прежнему был аб-
солютный мрак. Кордебалет тем временем двумя шеренгами прошагал перед
камерой, а потом на экране, точно космический пришелец, появился проз-
рачный и бесплотный я. Мое лицо дернулось то ли от досады, то ли по вине
электроники и произнесло:
тор Игнатьевич Барсов.
ние было черно-белым, но я все равно почувствовал, что шеф красный от
негодования. Он сделал пренебрежительный жест в сторону кордебалета и
первым делом заявил, что все предыдущее не имеет отношения к физике. По-
том шеф улыбнулся. Эта улыбка, в сущности, спасла передачу. Теперь его
слова можно было толковать как непонятную шутку ученого. Ученые часто
шутят непонятно.
говорил страстно. Даже девушки из кордебалета притихли и с уважением
вслушивались в незнакомые термины. Я только один раз слышал до этого,
чтобы шеф так хорошо говорил. Тогда он выступал на заседании ученого со-
вета и громил диссертацию какого-то жука. Боюсь, что теперь в роли жука
пришлось быть мне.
жал в студию с искаженным от горя лицом. Так, должно быть, вбегают в
сгоревшие дотла пенаты.
ший кадр!.. Юноша, вы же физик. Нельзя так неосторожно обращаться с ду-
гой!
шеф спас то, что можно было спасти. Шеф сухо поблагодарил и тут же уе-
хал, не удостоив меня взглядом. Судя по всему, моя ученая карьера на
этом закончилась. И журналистская тоже. Таким образом, я убил двух зай-
цев одной передачей.
кабинете главного просматривало передачу начальство. Сейчас оно должно
было снять с нас стружку.
среди них
Костюм на нем был покроя пятидесятых годов. Более угрюмого лица я не
встречал в жизни. Мужчина смотрел в стенку, и стенка едва выдерживала
его взгляд. Она прогибалась.
угрюмому человеку, будто оттуда должна была вылететь птичка. Нас усади-
ли. Еще секунд десять продолжалась пауза. Где-то внутри самого главного
человека зрело решение.
ка облегченно выпрямилась. Я с интересом посмотрел на него, соображая,
шутит он или нет.
на говорил свою речь без тени иронии.
Оказывается, самой большой режиссерской находкой была штука с засветкой
камеры, которую я устроил нечаянно. Однако хвалили не меня, а Дарова.
Старик скромно улыбался.
принесенную людям Прометеем, у меня мурашки пробежали по коже, - сказал
второй по величине человек. Он приятно грассировал на слове "мурашки".
лым и энергичным редактором. Я взглянул на Людмилу Сергеевну. Она ти-
хонько щипала себе запястье, чтобы убедиться, что это не сон. Валентин
Эдуардович выразился в том смысле, что нужно смелее выдвигать молодежь.
Он хотел приписать себе честь моего выдвижения.
непонятные термины.
сировал.
что-то родственное.
генсов и котангенсов, - сказал самый главный.
буждена. Ее черные глаза сияли, как новенькие галошки.
последовательно каждую минуту этой великой передачи. Мы испытывали друг
к другу нежность. Она называла меня Петенька, а я ее Люсенька.
только что подарили людям крупицу огня. К сожалению, я не заметил, чтобы
это сразу принесло результаты. Официантка двигалась лениво и с явным
презрением к нам. В очереди ругались по поводу отсутствия сухого вина.
За соседним столиком трое молодых людей распивали водку, закусывая ее
земляничным мороженым.
передачи.
Хотя я его не афишировал. Вся кафедра внимательно за ним наблюдала, а
потом каждый считал своим долгом изложить собственное мнение. В вопросах
искусства все считают себя знатоками.
рабатывал деньги. Но все подходили ко мне и начинали толковать о режис-
суре, композиции передачи и изобразительных средствах. Затянуто, растя-
нуто, перетянуто, сглажено, продумано, не продумано... У меня голова за-
болела.
тя им очень хотелось. Я видел по глазам.
мне советовали, какую науку взять, где достать Прометея и так далее. На-
иболее безответственные товарищи лезли вглубь искусства. Они советовали
писать, употребляя эпитеты.
Прометея. К тому времени у меня был готов математический сценарий. Лейб-
ниц, Галуа, Лобачевский... Не хватало нынешнего Прометея. Им оказался
муж двоюродной сестры Рыбакова. Его звали Игорь Петрович. Ему было трид-
цать два года, почти как мне. Бывший вундеркинд, а ныне доктор наук. По
словам Рыбакова, он имел шансы стать академиком, когда чуть-чуть повз-
рослеет.
зультатов в жизни, действует отрезвляюще. Начинаешь анализировать. Ему
тридцать два и тебе тридцать. У него жена и ребенок и у тебя жена и двое
детей. Пока все примерно одинаково. Но дальше начинаются расхождения. Он
доктор наук, а ты не доктор. Он ездит в Париж читать лекции в Сорбонне,
а ты нет. Он получает не знаю сколько, а ты в четыре раза меньше. Это
наводит на размышления.
деркинда не пошла.
Игорь Петрович оказался молодым человеком спортивного вида. Он встретил
меня в засаленных джинсах и с бутербродом в руках. Его можно было при-