душа не желала шевелиться, а лежала, сонная и зажмуренная, довольная своей
клеткой. Заторможенный стих из "Короля Лира", состоящий целиком из пяти
"never", -- вот всг, что ему приходило на ум. -- Ведь я никогда его не увижу
больше,-- несамостоятельно думал он, -- но этот прутик ломался, души не
сдвинув. Он старался думать о смерти, и вместо этого думал о том, что мягкое
небо, с бледной и нежной как сало полосой улегшегося слева облака, было бы
похоже на ветчину, будь голубизна розовостью. Он старался представить себе
какое-то продление Александра Яковлевича за углом жизни -- и тут же
примечал, как за стеклом чистильно-гладильной под православной церковью, с
чертовской энергией, с избытком пара, словно в аду, мучат пару плоских
мужских брюк. Он старался в чем-то покаяться перед Александром Яковлевичем,
хотя бы в дурной мальчишеской мысли, мелькавшей прежде (о неприятном
сюрпризе, который он ему готовил своей книгой) -- и вдруг вспоминал пошлый
пустяк: как Щеголев говорил по какому-то поводу: "Когда у меня умирают
добрые знакомые, невольно думаю, что они там похлопочут о моей здешней
судьбе, -- го-го-го!". Это было смутное, слепое состояние души, непонятное
ему, как вообще всг было непонятно, от неба до желтого трамвая, гремевшего
по раскату Гогенцоллерндама (по которому некогда Яша Чернышевский ехал на
смерть), но постепенно досада на самого себя проходила, и с каким-то
облегчением -- точно ответственность за его душу принадлежала не ему, а
кому-то знающему, в чем дело, -- он чувствовал, что весь этот переплет
случайных мыслей, как и всг прочее, швы и просветы весеннего дня, неровности
воздуха, грубые, так и сяк скрещивающиеся нити неразборчивых звуков -- не
что иное как изнанка великолепной ткани, с постепенным ростом и оживлением
невидимых ему образов на ее лицевой стороне.
зыблились бледные с черным Анютины глазки, личиками похожие несколько на
Чарли Чаплина, и сел на ту скамейку, где ночами раза два сиживал с Зиной, --
ибо за последнее время какое-то беспокойство вынесло их далеко за пределы
тихой, темной улицы, где они укрывались сначала. По соседству сидела
женщина, вязавшая на спицах; рядом с ней маленький ребенок, весь в голубой
шерсти, сверху кончавшейся помпоном на колпачке, а снизу штрипочками, утюжил
скамейку игрушечным танком, в кустах кричали воробьи, изредка все вместе
совершавшие налеты на газон, на бронзу; липко пахло тополевыми почками, а
далеко за площадью круглый крематорий имел теперь сытый, облизанный вид.
Издали Федор Константинович мог видеть маленькие фигуры расходившихся... он
даже различил, как кто-то подвел Александру Яковлевну к макетному автомобилю
(завтра нужно будет зайти к ней), и как у остановки трамвая набралась кучка
знакомых, как их скрыл остановившийся на мгновение трамвай, и как с
легкостью фокуса они исчезли по отводе заслонки.
шепелявый голос: он принадлежал Ширину, автору романа "Седина" (с эпиграфом
из книги Иова), очень сочувственно встреченного эмигрантской критикой.
("Господи, отче -- --? По Бродваю, в лихорадочном шорохе долларов, гетеры и
дельцы в гетрах, дерясь, падая, задыхаясь, бежали за золотым тельцом,
который, шуршащими боками протискиваясь между небоскребами, обращал к
электрическому небу изможденный лик свой и выл. В Париже, в низкопробном
притоне, старик Лашез, бывший пионер авиации, а ныне дряхлый бродяга, топтал
сапогами старуху-проститутку Буль-де-Сюиф. Господи отчего -- --? Из
московского подвала вышел палач и, присев у конуры, стал тюлюкать мохнатого
щенка: Махонький, приговаривал он, махонький... В Лондоне лорды и лэди
танцевали джими и распивали коктайль, изредка посматривая на эстраду, где на
исходе восемнадцатого ринга огромный негр кнок-оутом уложил на ковер своего
белокурого противника. В арктических снегах, на пустом ящике из-под мыла,
сидел путешественник Эриксен и мрачно думал: Полюс или не полюс?.. Иван
Червяков бережно обстригал бахрому единственных брюк. Господи, отчего Вы
дозволяете все это?"). Сам Ширин был плотный, коренастый человек, с
рыжеватым бобриком, всегда плохо выбритый, в больших очках, за которыми, как
в двух аквариумах, плавали два маленьких, прозрачных глаза, совершенно
равнодушных к зрительным впечатлениям. Он был слеп как Мильтон, глух как
Бетховен, и глуп как бетон. Святая ненаблюдательность (а отсюда -- полная
неосведомленность об окружающем мире -- и полная неспособность что-либо
именовать) -- свойство, почему-то довольно часто встречающееся у русского
литератора-середняка, словно тут действует некий благотворный рок,
отказывающий безталанному в благодати чувственного познания, дабы он зря не
изгадил материала. Бывает, конечно, что в таком темном человеке играет
какой-то собственный фонарик, -- не говоря о том, что известны случаи, когда
по прихоти находчивой природы, любящей неожиданные приспособления и подмены,
такой внутренний свет поразительно ярок -- на зависть любому краснощекому
таланту. Но даже Достоевский всегда как-то напоминает комнату, в которой
днем горит лампа.
безкорыстно наслаждался смешной мыслью, что его спутник -- глухой слепец с
заткнутыми ноздрями, но к этому состоянию относится совершенно равнодушно,
хотя иногда не прочь наивно вздохнуть о разобщенности интеллигента с
природой: недавно Лишневский рассказывал, что Ширин назначил ему деловое
свидание в Зоологическом саду и, когда, после часового разговора, Лишневский
случайно обратил его внимание на клетку с гиеной, обнаружилось, что тот едва
ли сознавал, что в Зоологическом саду бывают звери, а вскользь посмотрев на
клетку машинально заметил: "Плохо, плохо наш брат знает мир животных", -- и
сразу продолжал обсуждать то, что его особенно в жизни волновало:
деятельность и состав Правления Общества Русских Литераторов в Германии. И
теперь он находился в крайней степени этого волнения, так как "назревало
некоторое событие".
предопределяло это: его досоветская известность, многолетняя редакторская
деятельность, а главное -- та непреклонная почти грозная честность, которой
имя его славилось; дурной же характер, полемическая резкость и, при
громадном общественном опыте, полное незнание людей, честности этой не
только не вредили, а, наоборот, -- придавали ей некую приятную терпкость.
Недовольство Ширина было направлено не против него, а против остальных пяти
членов правления -- во-первых, потому, что ни один (как, впрочем, и две
трети всего состава Союза) не имел профессионального касательства к перу, а
во-вторых потому, что трое из них (в том числе казначей и товарищ
председателя) были -- если не прямыми мошенниками, как пристрастно утверждал
Ширин, -- то, во всяком случае, филомелами в своих стыдливых, но
изобретательных делах. Вот уже несколько времени, как началась довольно
забавная (по мнению Федора Константиновича) и абсолютно неприличная (по
терминологии Ширина) история с кассой Союза. Всякий раз, как поступало от
какого-нибудь члена прошение о пособии или ссуде (различие между коими было
приблизительно такое, как между арендой на девяносто девять лет и
пожизненным владением), начиналась погоня за этой кассой, делавшейся при
попытке ее нагнать до странности текучей и беспредметной, словно она всегда
находилась где-то на полпути между тремя точками, представляемыми казначеем,
и двумя членами правления. Погоня затруднялась тем, что Васильев давно с
этими тремя членами не разговаривал, отказываясь даже сноситься с ними
письменно, и последнее время выплачивал ссуды и пособия из собственных
средств, предоставляя другим добывать деньги из Союза для возвращения ему. В
конце концов деньги эти по кусочкам выцарапывались, но тогда оказывалось,
что казначей у кого-то взял в долг, так что призрачное состояние казны от
этого не менялось. Члены Союза, особенно часто обращавшиеся за помощью,
начали заметно нервничать. Через месяц созывалось общее собрание, и Ширин
подготовил к нему план решительного действия.
машинально следуя ее лукаво ненавязчивому завороту; -- было время, когда в
правление нашего Союза входили все люди высокопорядочные, вроде Подтягина,
Лужина, Зиланова, но одни умерли, другие в Париже. Каким-то образом
просочился Гурман, а затем постепенно втащил приятелей. Для этой тройки
полная апатия добрейших, -- я ничего не говорю -- но совершенно инертных
Керна и Горяинова (это же две глиняные глыбы!), только прикрытие, блиндаж. А
натянутые отношения с Георгием Ивановичем являются залогом и его
бездеятельности. Во всем этом виноваты мы, члены Союза. Если бы не наша
лень, беспечность, неорганизованность, равнодушное отношение к Союзу,
вопиющая неприспособленность к общественной работе, то никогда бы не
случилось, что из года в год Гурман со товарищи выбирали себя самих или себе
удобных. Пора положить этому конец. На ближайших выборах будет как всегда
циркулировать их список... А мы тут пустим наш,
стопроцентно-профессиональный: председатель Васильев, товарищ председателя
Гец, члены: Лишневский, Шахматов, Владимиров, вы и я, -- ну и ревизионную
комиссию составим по-новому, тем более что Беленький и Чернышевский из нее
выбыли".
полюбовавшись ширинским определением смерти), -- на меня не рассчитывайте.
Ни в какие правления никогда в жизни не войду".
недобросовестно".
по рассеянности. Честно говоря, Кончеев прав, что держится от всего этого в
стороне".
кустарь-одиночка, абсолютно лишенный каких-либо общих интересов. А вы уж
потому должны интересоваться судьбой Союза, что, простите за прямоту, берете
оттуда деньги".
выдавать себе самому будет невозможно".
Будете просто вставать и удаляться в уборную, на минуту превращаясь, так
сказать в рядового члена, пока обсуждается коллегами ваше прошение. Всг это
пустые отговорки, которые вы сейчас придумали".
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Пехов Алексей
Жюль Верн