Чтение 61–й страницы книги ~Заметки юного врача~

низко в пояс и исчезла.

Впрочем, еще раз она появилась. В руках у нее был сверток - два фунта масла и
два десятка яиц. И после страшного боя я ни масла, ни яиц не взял. И очень этим
гордился, вследствие юностн. Но впоследствии, когда мне приходилось голодать в
революционные годы, не раз вспоминал лампу-молнию, черные глаза и золотой кусок
масла с вдавлинами от пальцев, с проступившей на нем росой.

???

К чему же теперь, когда прошло так много лет, я вспомнил ее, обреченную на
четырехмесячный страх? Недаром. Женщина эта была второй моей пациенткой в этой
области, которой впоследствии я отдал мои лучшие годы. Первым был тот - со
звездной сыпью на груди. Итак, она была второй и единственным исключением: она
боялась. Единственная в моей памяти, сохранившей освещенную керосиновой лампой
работу нас четверых (Пелагеи Ивановны, Анны Николаевны, Демьяна Лукича и меня)

В то время, как текли ее мучительные субботы, как бы в ожидании казни, я стал
искать "его". Осенние вечера длинны. В докторской квартире жарки
голландки-печи. Тишина, и мне показалось, что я один во всем мире со своей
лампой. Где-то очень бурно неслась жизнь, а у меня за окнами бил, стучался
косой дождь, потом незаметно превратился в безэвучный снег. Долгие часы я сидел
и читал старые амбулаторные книги за предшествующие 5 лет. Предо мной тысячами
и десятками тысяч прошли имена и названия деревень. В этих колоннах людей я
искал его и находил часто. Мелькали надписи, шаблонные, скучные: РБронцчитис",
РЛарынгитис"...? еще и еще... Но вот он! РЛуес 3". И сбоку размашистым
почерком, привычной рукой выписано:

Рп. Унг. чыдрарг. цинер. 3,0 Д. т. д.

Вот она - "черная мазь".

Опять. Опять пляшут в глазах бронхиты и катарры и вдруг прерываются... вновь
РЛуес"...

Больше всего было пометок именно о вторичном люесе.

Реже попадался третичный. И тогда иодистый калий размашисто занимал графу
"лечение".

Чем дальше я читал старые, пахнущие плесенью, амбулаторные, забытые на чердаке,
фолианты, тем больший свет проливался в мою неопытную голову. Я начал понимать
чудовищные вещн.

Позвольте, а где же пометки о первичной яэве? Что-то не видно. Натысячи и
тысячи имен редко одна, одна. А вторичного сифилиса - бесконечные вереницы. Что
же это значит? А вот что это значит...

- Это значит... - говорил я в тени самому себе и мыши, грызущей старые корешки
на книжных полках шкафа, это значит, что здесь не имеют понятия о сифилисе и
яэва эта никого не пугает. Да-с. А потом она возьмет и заживет.

Рубец останется... так, так, и больше ничего? Нет, не больше ничего! А
разовьется вторичный ибурный при этом сифилис. Когда глотка болит и на теле
появятся мокнущие папулы, то поедет в больницу Семен Хотов, 32 лет, и ему дадут
серую мазь... Ага! ..

Круг света помещался на столе, и в пепельнице лежащая шоколадная женщина
исчезла под грудой окурков.

- Я найду этого Семена Хотова. гм...

йуршали, чуть тронутые желтым тленом, амбулаторные листы. 17 июня 1916 года
Семен Хотов полул шесть пакетиков ртутной целительной мази, изобретенной давно
на спасение Семена Хотова. Мне известно, что мой предшественник говорил Семену,
вручая ему мазь: - Семен, когда сделаешь шесть втираний, вымоешься, приедешь
опять. Слышишь, Семен?

Семен, конечно, кланялся и благодарил сиплым голосом. Посмотрим: деньков через
10-12 должен Семен неизбежно опять показаться в книге. Посмотрим, посмотрим...
Дым, листы шуршат. Ох, нет, нет Семена! Нет через 10 дней, нет через 20... Его
вовсе нет. Ах, бедный Семен Хотов. Стало быть, исчезла мраморная сыпь, как
потухают эвезды на заре, подсохли кондиломы. И погибнет, право, погибнет Семен.
Я, вероятно, увижу этого Семена с гуммозными язвами у себя на приеме. Цел ли у
него носовой скелет? А зрачки у него одинаковые?.. Бедный Семен!

Но вот не Семен, а Иван Карпов. Мудреного нет. Почему же не заболеть Карпову
Ивану? Да, но позвольте, почему же ему выписан каломель с молочным сахаром, в
маленькой дозе?! Вот почему: Ивану Карпову 2 года! А у него "Луес 2"! Роковая
двойка! В звездах принесли Ивана Карпова, на руках у матери он отбивался от
цепких докторских рук. Все понятно.

Я знаю, я догадываюсь, я понял, где была у мальчишки двух лет первичная язва,
без которой не бывает ничего вторичного. Она была во рту. Он получил ее с
ложечки.

Учи меня, глушь! Учи меня, тишина деревенского дома! Да, много интересного
расскажет старая амбулатория юному врачу.

Выше Ивана Карпова стояла: "Авдотья Карпова, 30 лет".

Кто она? Ах, понятно. Это - мать Ивана. На руках-то у нее он плакал.

А ниже Ивана Карпова:

"Авдотья Карпова, 6 лет".

- А это кто? Сестра! Каломель...

Семья налицо. Семья. И не хватает в ней только одного человека - Карпова, лет
35-40... И неизвестно, как его зовут - Сидор, Петр. О, это неважно!

"...дражайшая супруга... дурнан болезнь сифиль..."

Вот он - документ. Свет в голове. Да, вероятно, приехал с проклятого фронта и
не "открылся", а может, и не знал, что нужно открыться. Уехал. А тут пошло. За
Авдотьей - Марья, за Марьей - Иван. Общая чашка со щами, полотенце...

Вот еще семья. И еще. Вон старик, 70 лет. "Луес 2". Старик. В чем ты виноват?
Ни в чем. В общей чашке. Внеполовое, внеполовое. Свет ясен. Как ясен и беловат
рассвет раннего декабря. Значит, над амбулаторными записями и великолепными
немецкими учебниками с яркими картинками я просидел всю мою одинокую ночь.

Уходя в спальню, зевал, бормотал:

- Я буду с "ним" бороться.