начальникам почему-то очень нравилось, когда марширующий строй, как один
человек, общим ударом твердо ставил ногу. При этом они, похоже, хмелели,
глаза их увлажнялись, в них загорался странный восторг.
закрытые собрания, которые проводились каждый день, их не допускали,
открытые собрания считались как бы поощрением. Начальники были уверены,
что таким образом они выражают доверие, которое побуждает людей к подвигам
и борьбе. Начальники свято верили, что само присутствие на собраниях
перекует заблудших, вернет им идеалы и устои, превратит в сознательных
членов общества.
вождей и земляные работы - все это способно творить чудеса: сплачивать
людей и делать из них единомышленников.
кому-то прийтись не по вкусу, собрания вызовут скуку и досаду, а
землекопные работы - отвращение и протест. Такого просто не могло быть, а
если и случалось, то это было попрание святынь и подлежало безжалостному
искоренению.
решалось создание семьи. Брак в гарнизоне был наградой за политическую
грамотность, за успехи в копке земли и боевой подготовке. Кандидатов на
брак обсуждали порознь, словно они вступали в какую-то организацию,
уклониться от обсуждения никто не имел права, как и выразить несогласие с
решением собрания; собственная инициатива или шашни на стороне пресекались
и строго наказывались.
ярость.
расход! А эту американку... эту капиталистическую шпионку... - от
ненависти охранница начинала задыхаться. - Мне на нее даже пулю жалко!
Слишком легко для нее. Я штыком! Штыком! Пусть долго издыхает, медленно!
взглядом.
все знали, кому чем заняться в любую минуту.
первого поколения. Он сразу определил ее в шпионки по причине иностранной
принадлежности; она не смогла ничего ему объяснить.
беспомощность, невыносимое кромешное одиночество - ведь она даже не могла
перекинуться ни с кем словом. Джуди не понимала, чего от нее хотят, лишь
смотрела затравленно, когда на нее кричали.
кое-как стала объясняться с охраной и следователем. Старик утверждал, что
американские капиталисты послали Джуди выведать подземные секреты, по этой
причине она заслуживает смертной казни, но ее помилуют, если она откроет
американские секреты и согласится работать на подземный гарнизон.
о власти, а власть давал страх. И надо сказать, они своего добились: их
боялись.
аллигатором, к примеру, так, вероятно, боялись когда-то большевиков, а
позже их последышей: то был тяжелый, удушающий, не поддающийся рассудку
страх перед тупой жестокой силой, которой нельзя ничего объяснить.
планета, на которую ее неведомо как занесло. Все, что происходило вокруг,
было лишено всякого смысла. Это был полный бред, несуразность, вывих
мозга, буйство больной фантазии, судорога сдвинутого ума. Иногда ей
казалось, что она вдруг проснется, и все, что ее окружает, сгинет,
исчезнет, канет, как мимолетный кошмар. Но дни шли за днями - ничего не
менялось.
рабству, в этом и заключался высший смысл невероятной бессмыслицы, которая
ее окружала. Джуди поняла, что спасение лишь в одном: нельзя подчиняться.
душой, каждым вздохом, всеми силами, какие могла собрать.
был общественный долг и вменялось в обязанность. Уклонение от доноса
приравнивалось к измене.
как доблесть, на этом воспитывали детей, доносчик считался героем,
достойным славы и подражания.
отсебятины: продуманная система, устойчивый, рассчитанный на века
механизм.
разрешалось внеочередное посещение бани, что само по себе было изрядным
поощрением, учитывая расход мыла и воды. В день доноса виновник
принаряжался насколько это было возможно, во всяком случае, порцию
гуталина для башмаков выдавали неукоснительно.
до дверей конторы, зная наперед, что в доносе всем им найдется место.
дополнительный обед. Впрочем, в гарнизоне донос и был чем-то сродни
донорству - почетный долг, святая обязанность.
причащенный получал подарок и дополнительный компот. Торжественный день
помнили всю жизнь.
землю, и с тех пор улучшалось, улучшалось, пока не достигло совершенства.
чем выше должность, тем лучше и обильнее полагалось питание. Но основная
масса жила впроголодь, и потому день доноса был как праздник, ожидали его
с нетерпением: доносчику причитался двойной обед.
позволяют так с собой обращаться. Неужели причина заключалась в идее,
которая сплачивала всех и во имя которой они готовы были терпеть?
невзгоды, владеют душами и умами короткое время, потом терпение тает, вера
в идею угасает, угасает, превращая поклонников во врагов. Так что
держаться долгое время на идее режим был бы не в состоянии, и не в этом
состояла причина долгого терпения обитателей бункера. Джуди терялась в
догадках.
в ненависти.
них страхом Господним, ненависть к врагу сплачивала, как никакая идея не
могла сплотить.
что нельзя, за что похвала и награда, за что наказание.
время они получали пищу - пусть скудную, но от голода никто не умирал, в
назначенный срок меняли белье и одежду. Каждую минуту они знали, что кому
делать, чем заниматься - никакой путаницы, неразберихи, во всем железный
выверенный уклад, раз и навсегда заведенный порядок. Так было всегда, и
они знали, так будет и впредь. И потому чувствовали они себя уверенно, под
надежной защитой.
они знали понаслышке, страшило. На поверхности царил хаос, человек там был
беспомощным ребенком, брошенным на произвол судьбы. Наверху все были
предоставлены сами себе, никто о них не думал, не заботился: самим
следовало печься о жилище и одежде, самим добывать хлеб насущный, самим
думать о будущем и растить детей. Все было неопределенным, зыбким,
непредсказуемым, а потому - страшным.
разве служивый человек не боится оказаться вне армии - в беспорядке и
непредсказуемости гражданской жизни?
особая школа, ускоренный курс. Джуди сопротивлялась, как могла: молилась,
вспоминала дом, книги, друзей, работу, Голливуд, занятия спортом, свои
романы, а главное - Антона, наверняка он искал ее - она была убеждена,
искал, чтобы спасти.
белья, мыла и шампуня, без комфорта, к которому она привыкла. Она училась
копать землю, но больше делала вид, что копает, да и вообще надо было
научиться притворству, чего она никогда не умела; здесь в этом заключалась
борьба за выживание. Так уж повелось, что люди, живущие под властью одной
идеи, должны уметь притворяться, иначе им не выжить.
двух недель, не приди ей на помощь другие узницы. Они жалели ее и учили
всему, что дается долгой неволей - множеству ухищрений, которые знают
опытные заключенные.
язык. Впоследствии она вспоминала о них с нежностью и думала, как повезло