ее обманывать - надо-де готовить площадку - завтра-послезавтра прибудет
охотник с рацией, они вызовут вертолет и мигом улетят отсюда. Обостренным
болезнью чувством она угадывала ложь, тихонько плакала, но однажды
сорвалась, завизжала, принялась хлестать его по лицу, однако силы ее скоро
кончились, истерика прошла, она испуганно обхватила его шею, целовала то
место, куда била.
он вел, невзирая ни на что, оставалась неделя, самое большее - полторы.
Герцев все же был крепким, умелым таежником, сумел успокоиться сам,
успокоить спутницу, уверив, что болезнь ее детская, не опасная - бронхит, а
он преодолим и в тайге. От трав, от ягод, прогреваний больная пошла на
поправку, чтоб утешить напарника, говорила, что ей даже нравится так вот,
вдвоем, в лесном зимовье, о таком, мол, лишь в романах и прочтешь, а тут вот
все наяву, наглядно, так сказать. В Москве расскажет - не поверят.
подарила тихий, желтый денек, и не верилось, будто здесь, на этой вот земле,
в этих лесах только что тащило непроглядную снежную муть и столь было сыро,
мокро, что и воздух-то вроде загустел, в груди накапливался холодом и не
таял. Сыпанув из котелка каленых орехов на стол, поставив термосок с чаем,
Герцев взял спиннинг, мелкашку, потрепал Элю по шапочке, бодро бросив перед
уходом:
я приволоку самого-самого отчаянного речного громилу. Мы его сварим, съедим,
и ты сразу станешь румяная и толстая. Погода летная, быть скоро
вертолету-самолету-драндулету! - Поцеловав кончики пальцев, Гога понарошке
перекрестил ее, и она, помнится, поежилась: "Ну зачем он так? Нехорошо".
ночь. Потом ее оглушил сон. После сон перешел в какое-то тягучее забытье,
она вроде бы отдалилась от себя самой, погрузилась в безвременье.
Эндэ, если б у Акима не было верного, много бед испытавшего друга. Это он,
Коля, измученный болезнью, сказал на прощанье Акиму: "Раз ты упрямый
остолоп, и нет у тебя нисколько ума, и ты прешься в тайгу - запасись
лекарствами, да не аспирином только..." И сам снарядил аптечку, в которой, к
удивлению Акима, оказался даже шприц с маленьким кипятильником, несколько
коробок с ампулами камфары, глюкозы, пузырьки с пенициллином да еще полный
целлофановый мешочек с таблетками и порошками.
оставишь, коли минуют беды тебя, дурака! Это ж самый легкий груз и самый в
тайге ценный..." - "Ну, ланно, анальгину побольсе сунь..."
лекарство - анальгин, ел его, будто конфеты-горошек. Сильно болел он только
раз, если не считать за болезнь цингу, добытую еще в детстве. Во вторую или
в третью осень, когда он служил под началом Парамона Парамоновича, они
припозднились в низовьях, спешили на отстой в Игарскую затишную протоку, но
мороз опережал их. Приходилось окалывать ломами "Бедового". Акимка сорвался
со стремянки, булькался в шуге, не бросая лом - драгоценную в том положении
"Бедового" железяку. Так с ломом и вынули его из воды. Когда он оказался в
игаркской больнице, сквозь толщу жара слышал отдаленно: "Камфару! Камфару!
Дыхание..."
укол камфары, который делал Эле.
расстелил на столе марлю, прокипятил на печке шприц, осторожно обрезал
махонькой круглой пилкой сосок ампулы, всю жидкость, до капелюшечки, вытянул
из нее и даже солидно кашлянул: "Ссяс мы сделаем укольчик. Маленько
потерпите". Замешательство получилось - куда его ставить, укольчик-то? В
руку бесполезно, болит не рука, в ягодицу не то чтобы стыдно, а как-то все
же неловко. Решил под лопатку - все ближе к легким. Он приподнял на
узенькой, впалой по хребту, мелко подрагивающей спине теплую рубаху, при
свете лампешки и двух свечей, казавшемся ярким в полуслепой избушке,
притронулся ладонью к млечно светящейся коже. Кожа "боялась", бралась
пупырышками, под нею чего-то жулькало, больная тряслась от внутреннего
озноба, и в то же время спина ее маслянисто взблескивала испариной.
Истопыренная позвонками, ребрами, лопатками, спина эта ужималась,
проваливалась в отемненную канавку - куда и кольнуть, неизвестно. Сам от
напряжения покрывшийся испариной, Аким забросил больную одеялом и,
схватившись за голову, сидел подле стола на чурке, тупо уставившись на
квадратик окна, в котором отражались и подрагивали огни свечей и лепестком
цвел, чем-то напоминая цветок, найденный у Боганиды, огонь лампы.
растопырившись иглой; рядом, на топчане, вниз лицом, как он повернул, так и
лежала девушка, больной человек. У нее рвалось дыхание, да и не было его,
считай, дыхания-то, сипение, шум, частые легкие всхлипы, когда не хватает в
человеке сил на бред и стоны, когда он уже не на дровах горит, а дотаивает
на жарко нагоревшем уголье. Аким подходил к больной, поднимал рубаху,
тщательно протирал стеариново светящуюся кожу под крылато вознесенной
лопаткой, подносил шприц и тут же в страхе отдергивал его, видя, как
корчится маленькое, беспомощное тело, пронзенное иглой, отчего-то вмиг
сделавшейся в палец толщиною.
микробы могут... микробы кругом, да и руками заляпал тонкий инструмент.
Руки-то, вот они, что крюки, сколько их ни мой, все в наростах... ...
всхлипывать, утихла вовсе, он, перекрестившись про себя, будто перед прыжком
в воду, задержав дыхание, оттянул слабенькую, мятую кожу на спине больной и,
зажмурясь, вонзил иглу, как ему показалось, в пустое место, но, открыв
глаза, увидел: черненькое жало иглы ушло под кожу, больная даже не дрогнула,
она вроде бы как расслабла и вытянулась, услышав укол. Сил его хватило еще
на то, чтобы выцедить из шприца жидкость, проспиртованную ватку подержать на
махонькой, чуть закровенелой точке укола, осторожно положить шприц на стол.
После чего он хватил на улицу, выдернул рубаху из штанов, тряс ее, пуская
холод к телу, хохотал, взрыдывал, обсказывая положение пугливо отскочившей
от него Розке: "Вот, Розка! Вот, собаська, и все! А ты, дура, боялась!
Понимас, нужда намучит, нужда научит... Фершалом стал... Ё-ка-лэ-мэ-нэ!.."
склоненное над собою лицо человека, на котором не различались ни брови, ни
нос, ни губы, все было скрыто тьмою. Одни лишь глаза мерцали живой влагой и
светились зеленоватым, тихим, успокоительно-домашним светом, а из
полуоткрытого от любопытства и напряжения узенького рта доносило запахом
каленого кедрового ореха и еще чем-то горелым, как бы ощутимо и видимо
клубящимся, табаком - уразумела она. Перед ней мужчина. Сейчас вот он курил
в сторонке и, внезапно сорванный с места ее движением, зажимал в кулаке
цигарку. Из носа и рта его еще сочился отработанный, очищенный от никотина
слабый дым. "Дяденька! Курит!" - она, как ей показалось, суматошно
схватилась, но на самом деле слабо потащила на грудь одеяло и услышала свое
тело, толсто и грузно придавленное сверху, почувствовала боль в костях и под
лопатками, кружение в голове и пошевелила до черноты спекшимися губами,
задав тот вопрос, который везде и всюду задают воскресшие люди:
позднее заторможенным сознанием она открыла и почему-то испугалась - глаз ей
подмигнул!
полилось что-то сладковато-кислое, сквозящее по всему усталому, испеченному
жаром нутру. - Шшытай, на курорте крымуешь! - совсем уж бодро сообщил ей
незнакомец и чем-то мягким вытер облезлые, растрескавшиеся губы, которые
пощипывало кислым питьем.
больничным персоналом сразу. К запаху больницы, затопившему избушку, он
долго не мог привыкнуть. Розка и вовсе не терпела ядовитых ароматов,
фыркала, вычихивала из себя химию, тяжело вздыхала, возясь за печкой, - Аким
так все время и запирал ее в избушке вместо будильника.
говорить, она с умиленным счастьем просветления произнесла:
подрыгивала хвостиком, форсисто брошенным на холку, но подойти стеснялась.
Аким взял собаку за шкирку, подсунул к топчану. Дотронувшись вздрагивающими
пальцами до прохладной, мягкой шерсти Розки, услышав под ладонью острие
совсем неострого уха в чуткой шерстке, Эля, вроде бы высвобождаясь из-под
чего-то, прошептала со слезами: "Соба-а-ачка-а!"
вытянутые лапы, преданно глядя на больную. С тех пор стоило ей только
вернуться с улицы, она так вот, на одном и том же месте и ложилась, смотрела
неотрывно, задремывала и тут же открывала глаза, заслышав движение на нарах.
Она лизала в лицо Акима, спавшего на полу, дотрагивалась мокрым носом до его
уха и шумно чихала - больная проснулась, ей нужна помощь. "Неужто хоть
животная, хоть человек - женщина женщину знает?" - изумился Аким, радуясь
неизвестно чему, был болтлив, все пошучивал, посмеивался над Элей, точно над
маленьким ребенком, и ему удавалось сгладить неловкость отношений, которые
неизбежны меж беспомощным человеком и тем, кто нянчится с ним.
выздоравливала, лучше соображала и больше видела. Хозяин избушки, обнаружила
она, далеко не дяденька, и, самое ужасное, он не просто молодой, он еще и
застенчивый. День ото дня стесненность между ними нарастала, и самое-самое,
Роллинс Джеймс
Русанов Владислав
Свержин Владимир
Корнев Павел
Белов Вольф