темнел разбитый паром.
по реке. Голосили тот и другой берег на всю округу по утопленникам. Людей
все прибавлялось и прибавлялось. Шуру привели в сознание, мать с трудом
перенесла ее и усадила на доски, лежавшие на берегу, и все пыталась
выдернуть ребенка:
отдавала. Мать испугалась и запричитала:
Она же ровно бы задеревенела телом, не шевелилась, не моргала глазами.
Шура встрепенулась, замычала, дрожь по ней пошла сильная, изо рта фонтаном
хлестанула мутная вода.
рук не выпускала.
скатился с яра колхозный "газик" и чуть было в воду не угодил. Из "газика"
выскочил Кирька. На ходу снимая кожаную куртку, он ругался.
искусственное дыхание делать!.. -- И осекся, встретившись глазами с Шурой.
-- Жива! Жива-а-а! -- заблажил он на весь берег. -- Шурка! Да как же!..
ребеночка. И, странное дело, она расслабила руки, разомкнула их, и Кирька
мигом завернул ребеночка в свою шикарную кожаную куртку на синтетическом
меху, подхватил Шуру левой рукой, ребеночка правой к груди притиснул и
поспешил на яр, забыв, что у него техника с собой, машина.
вы мои. Отогрею спиртягой, ототру!.. А еще говорят, Бога нет, а?! Да хоть ты
мне сто антирелигиозных лекций теперь давай -- не поверю!.. Все потопли, а
Шурка плавать не умеет -- и живая, а!
дочь, несильно, однако же настойчиво направляя все общество в свой дом.
Парасковья Архиповна. -- Неча по людям шляться!
ребенка. Я его сам понесу! -- Он подождал, не скажет ли чего Шура, но та
едва живая была, ноги у нее волочились, и все била ее крупная дрожь, стучали
зубы.
Парасковья принялась спешно сдирать с дочери мокрую одежду, подвывая при
этом, он сурово прикрикнул на оробевшего Кирьку:
возле крепкого, без затей рубленного дома и слушал хозяина -- Ваньку
Архипенку, которого я знал давно и слушать любил, потому как человек он
потешный и рассказывает о приключениях, бывавших с ним, так уморительно, что
болони надорвешь.
него волосьев, в крапинках пороха -- следы мальчишеского увлечения
пистолями-поджигами. Ноги у Ваньки нет -- осиновая деревяга торчит пулеметом
"максимом" со скамейки, взблескивая прибитой к торцу сношенной стальной
пластиной. После окончания ремесленного работал Ванька вальцовщиком на
мелкосортном прокатном стане и потерял там ногу. Когда в ярко нагретой
металлической полосе оказывается изъян -- пустоты, утолщения, раковины, или,
как на Урале хорошо говорят, жучина, полоса, идущая с огромной скоростью в
калибр (так зовут прокатное отверстие), застревает и мгновенно вяжется
узлами, штопорами, вензелями, петлями, которые тут же затягиваются. Если
оператор мгновенно не остановит стан -- спасайся кто может, бросай клещи и
убегай! Ванька замешкался, и ногу ему по самое колено отхватило раскаленной
петлей.
наплевательски относился к себе, к своему увечью, ко всему на свете. Ванька,
уже безногий, какое-то время работал дежурным слесарем на мясокомбинате,
пил, воровал, дом отнюдь не на трудовые сбережения построил, да вдруг бросил
все: и дом, и семью, сказав напоследок супруге: "Ишши себе другого мужика.
Цельного. Баба ты справная, я мужик удалой, могем много детей наработать, а
мне и двух по-честному-то не прокормить. В тюрьму неохота. Буду жить в
деревне. Инвалиду в деревне легче. Не обижайся..."
в ближней от города деревеньке Ерзовке, наметил острым и ушлым черненьким
глазом дом, явно ему подходящий, попросил напиться. В доме, как он и
предполагал, жила еще молодая и могучая телом вдовая доярка по имени
Устинья. Она дала Ваньке напиться, и они разговорились.
пьяный на коне, упал вместе с ним в реку Ерзовку с крутого берега, утопил
сумку с пенсией на всю деревню и коня изувечил. Хозяйка продала старый дом,
расплатилась за урон, заявила: "Себе дороже твоя работа", -- и заставила
Ваньку рубить новую избу. Ванька приказал поставить бочку браги, созвал
таких же, как он, ухарей-инвалидов из города и моментом избу скатал в кучу,
соорудил скамейку у резных ворот, которые снял в ночное время в соседнем
селе, обрезал их, перекрасил, сидит вот "возле милкиных ворот" довольный и,
дымя цигаркой, рассказывает, как чуть было не утоп нонешней весной.
уже двинулась в нее рыба на икромет. Горела душа у Ваньки Архипенки, страсть
как хотелось ему рыбки сетью черпануть! Устинья ни в какую. Утонешь, к
лешему, говорит, -- хоть дурак, а жалко. Но где же ей с Ванькой совладать?!
Только ушла Устинья на ферму коров доить -- Ванька в лодку и через заберегу
да в залив, на прососанный мягкий лед. Цельной ногой Ванька стоял в лодке, а
деревянной прошибал лед и мережку в проран выметывал. В одном месте, в
теньке, за островом, лед крепкий попался, бил его Ванька своей деревягой,
бил -- ничего не получается. Остервенился Ванька да как долбанул изо всей
силы и тут же кувыркнулся из лодки вниз головой!
скотину во дворе. -- Не послушает, не послушает большеносай! Додоила коров и
бегом на Ельцовку. Гляжу: матушки вы мои -- деревяшка из леду торчит, а
хозяина нет! Я и грянула караул. Набросили веревки на деревягу, вытащили
паразита на берег, а он и не шушукает уж, токо глазьми, как параличный,
водит из стороны в сторону! Я ему на пузо-то коленкой. Кэ-эк хлынуло из
него! Какое вино и брагу за жись выжрал -- разом выполоскало...
скамье, сам пустился в воспоминания:
когда ногу мне отчекрыжило, не понимал, что ноги-то уж нету, ружье цап-царап
-- и на ржаво болото, куда с детства ишшо охотничать ходил. Место гнилое, но
глухаря там прежь много было. Вот, думаю, пошшипаю выводки, каких глухарей
продам, каких на еду. Молодой был, протез носил, чтоб пофорсистей. Забрался
на болото, палить давай. Война. Пороху нет, заряды слабые. Подбил глухаря.
Он бежать, я за ним. В кочках травяных запутался, бац мордой в грязь! Протез
-- хрусть! Два дня и две ночи на ягодах жил, прыгал, как воробей. Потом
вовсе обессилел, пополз, все брюхо об коренья испротыкал, кожу с себя
содрал, но к реке выполз...
баба ничего, жить можно, и тут же принялся меня просмеивать за то, что я
весь Божий день по лесам и болотам мыкался, а убил лишь свои ноги.
кулаком. -- Я вон Штрауса, не выходя из двора добыл.
Херберт Фрэнк
Контровский Владимир
Круз Андрей
Русанов Владислав
Буркатовский Сергей
Свержин Владимир