Чтение 62–й страницы книги ~Козел отпущения~

свету и встречаться с людьми, у нее появятся новые интересы, да и я стану
более подходящим для нее компаньоном, а то она смотрит на меня сверху вниз.

Поль стоял, глядя в пространство, и перед его мысленным взором новый
образ -- того Поля в хорошо сшитом костюме и ярком галстуке, каким он хотел
бы стать, -- приобретал четкий контур и обрастал плотью; странно, но и я не
без горечи видел его: вот он играет в бридж на палубе трансатлантического
лайнера, вот вместе с Рене пьет мартини в баре. Я видел его глазами, как
элегантная, холеная Рене улыбается ему и успех соединяет их, делает добрее
друг к другу.

-- Могу я обсудить все это с Рене сегодня вечером? -- отрывисто спросил
Поль. -- Вдруг ты передумаешь?

-- Я не передумаю, -- сказал я. -- Желаю удачи, Поль.

И нелепо, как старомодный персонаж в салонной комедии, я протянул ему
руку, и он церемонно ее пожал, словно скрепляя договор. Интересно, подумал
я, что это -- прощение моих собственных недавних просчетов или мне отпущены
и те грехи, в которых виноват был не я?

Поль повернулся и вошел в дом, а я остался стоять на месте, глядя на
силуэты черно-белых коров на фоне темных деревьев, чувствуя, как от высокой
травы крадется по ногам первый вечерний холодок. Так как я был один и мне
никто на мешал, я попробовал помолиться за Франсуазу, умершую из-за нашего
равнодушия и невнимания, ведь во время заупокойной службы в церкви или в
больничной часовне я должен играть роль ее мужа и моя молитва будет обманом.

Когда, нарушив тишину, раздался торжественный церковный благовест и я
присоединился к остальным, уже собравшимся в холле, я узнал, что мы не
пойдем в церковь через деревню, как это было в воскресенье, а отправимся
торжественно на машинах. Обе они уже стояли у входа, Гастон в шоферской
форме за рулем первой, Поль -- за рулем второй. Трое женщин в глубоком
трауре и Мари-Ноэль сели в машины в определенной последовательности, о
которой, видимо, еще раньше договорились: сперва графиня, я и девочка в
, Бланш и Рене -- в машину Поля.

Мы медленно проехали в ворота и пересекли мост, предваряя похоронный
кортеж, который пройдет этим путем в пятницу, через две минуты вылезли из
машин и так же медленно, тем же тихим шагом вошли в церковь и, как в прошлый
раз, заняли наши места в первом ряду.

Преклонив колена во время службы, я спрашивал себя, о чем пылко или
смиренно заклинают небо те, кто стоят со мной рядом, о чем они просят -- о
вечном покое для души Франсуазы или о прощении для самих себя, и мне
подумалось, что обе эти молитвы настолько схожи, что сливаются в одну, ведь
конечной целью всех заупокойных молитв является избавление от тревог и
страданий. Черные вуали, накинутые на головы матери, дочери и невестки,
придавали сходство их фигурам, казалось, это три воплощения одного существа,
триптих одного облика. Горевали они или только делали вид, я не знал; лишь
глядя на Мари-Ноэль, чьи коротко стриженные волосы были ничем не покрыты, я
мог предположить, о чем скорбят закутанные фигуры: об утраченной невинности,
об ушедшей юности, обо всем, что было и прошло.

Когда служба закончилась, мы поехали в Виллар, чтобы зайти в больничную
часовню. Как ни странно, это оказалось не так мучительно и жутко, как я
ожидал. Подгримированная, неизменно далекая от нас Франсуаза больше не была
той, кого все мы так или иначе предали; я глядел на нее, как на мумию,
пролежавшую в саркофаге много десятков столетий и наконец обнаруженную в
Египте в каком-то захоронении. Я не спускал глаз с девочки, опасаясь слез и
испуга, но не увидел ни того, ни другого. Она с интересом смотрела на двух
монашенок, на свечи, на цветы, и я понял, что у нее, как, возможно, у всех
остальных, часовня не вызывала печали и сожаления, лишь любопытство да
удивленный интерес. Когда мы вышли, единственным, кто плакал, была Рене. Я
заметил, как она сунула руку в карман за платком и Мари-Ноэль, покраснев,
отвернулась, смутившись при виде слез взрослой женщины.

Было около половины девятого, когда мы, наконец, вернулись в замок
вместе с кюре, приглашенным к обеду. Графиня, которая еще ни разу при мне не
спускалась в столовую, заняла место напротив меня у другого торца стола, и
ее присутствие придало трапезе, несмотря на грустный повод, особый,
парадный, характер. Этот траурный обед мало чем отличался от новогоднего.
Как это ни нелепо, я ждал, что вот-вот войдет Гастон с индейкой или гусем на
блюде. Не хватало шоколадок в цветных обертках и пучка омелы, свисающего с
потолка. Голоса, вначале тихие, приглушенные, становились громче по мере
того, как обед подвигался к концу, и, когда подали десерт и все, вслед за
графиней, перешли в гостиную, взяв поднос с чашечками кофе, мне стало
казаться, что, стоит слугам уйти, мы наденем бумажные колпаки, начнем играть
в фанты или печь на огне каштаны. И только когда кюре отправился домой,
графиня в первый раз позволила себе расслабиться; взглянув на нее, я увидел,
что лицо ее вдруг посерело, на лбу выступили капли пота и покатились по
щекам, глаза, беспокойно перебегавшие с предмета на предмет, стали
безжизненными, отсутствующими. Поль вышел из гостиной вместе с кюре, а
Бланш, Рене и Мари-Ноэль рассматривали какую-то книжку и ничего не заметили.

-- Сейчас я отведу вас наверх.

Она посмотрела на меня, словно не понимая, затем, когда я протянул ей
руку, дрожа оперлась на нее. Я громко сказал, чтобы все слышали:

-- Думаю, будет куда удобней, если мы вместе посмотрим списки в вашей
комнате.

Графиня выпрямилась, крепче ухватилась за мой локоть и по пути к двери
сказала чистым твердым голосом:

-- Доброй ночи, всем доброй ночи. Не беспокойтесь, у нас с Жаном есть
дела, которые мы предпочитаем обсудить наверху.

Все тут же поднялись, и Бланш, подойдя к нам, сказала:

-- Вам не следовало спускаться, маман. Это для вас слишком большая
нагрузка.

В ее словах было достаточно яда, чтобы вызвать ответную реакцию, --
графиня тут же обернулась, перестав держаться за меня, и колко ответила:

-- Когда мне понадобится твой совет, я тебе сообщу. Нам надо до
завтрашнего вечера надписать адреса на четырехстах конвертах. Неплохо было
бы начать это уже сейчас. Мари-Ноэль может тебе помочь.

Мы вышли из гостиной и поднялись вместе по лестнице на второй этаж.
Остановившись на секунду, чтобы отдышаться, графиня спросила:

-- Почему я это сказала? Для чего эти приглашения?

-- На похороны, -- ответил я. -- Похороны, которые будут в пятницу.

-- Чьи похороны?

-- Франсуазы, -- ответил я. -- Она сегодня умерла.

-- Да, конечно, -- отозвалась графиня. -- Я на секунду забыла. Я думала
о том времени, когда мы составляли списки приглашенных на помолвку Бланш. Мы
отдали их печатать, и ни одно не было послано.

Она снова оперлась на мою руку, и мы одолели следующий марш. Когда шли
по коридору к ее комнате в башне, мне показалось, что тени вокруг нас
сгустились, а тишина стала еще глубже, точно мы возвращаемся в прошлое,
никогда не покидавшее этого места.

Шарлотта открыла нам дверь, и по ее лицу я сразу понял, что она чем-то
напугана. Метнув на меня подозрительный, встревоженный взгляд, она шепнула,
когда графиня прошла в комнату:

-- Коробочки исчезли.

-- Знаю, -- сказал я. -- Я их унес.

-- Зачем? -- спросила она. -- Они мне понадобятся сегодня вечером.

-- Нет, -- сказал я.

Вслед за графиней я прошел мимо нее в спальню и сказал:

-- Разденьтесь и ложитесь в постель, маман. Может быть, вы уснете,
может быть -- нет. Так или иначе, это не имеет значения. Эту ночь я проведу
здесь, с вами.

Ее тень, распластавшись по всему потолку, чудовищная, похожая на
ведьму, сливалась с тяжелыми портьерами и пологом кровати, но когда она
обернулась ко мне, тень съежилась, спустилась на пол, и улыбка, с которой
графиня взглянула на меня, была улыбкой хозяйки дома, которая внизу, в
столовой, противопоставив трагедии свой ум и гордость, превратила траур в
торжество.

-- Мы поменялись ролями, -- сказала она. -- Немало воды утекло с тех
пор, как один из нас лежал в постели, а другой охранял его сон. Однажды --
тебе было тогда двенадцать -- у тебя поднялась температура. Я сидела у твоей
постели и смачивала тебе лицо. Ты это собираешься делать сегодня ночью?

Она засмеялась и, позвав Шарлотту, махнула рукой, чтобы я ушел. Я вышел
в коридор и спустился в гостиную; там уже гасили свет, готовясь разойтись по
своим комнатам. Мари-Ноэль направлялась к лестнице рука об руку с Бланш;
теперь, когда день окончился, ее личико было белым от усталости.

-- Ты придешь сказать , папа? -- спросила она.

-- Да, -- пообещал я и прошел в столовую за сигаретами.

Вернувшись в холл, обнаружил, что Рене не последовала за остальными,
но, стоя на ступенях, поджидает меня. Это напомнило мне первый вечер в
замке, когда, держась за ручку двери, ведущей на террасу, я внезапно услышал
за собой ее шаги и увидел, что она стоит тут, на лестнице, в пеньюаре,
распущенные волосы падают до плеч. Сейчас в ней больше не было ни страсти,
ни исступления, она казалась мягче и мудрее и как будто чего-то стыдилась,
словно понимала, что сегодняшняя трагедия была между нами конечной
преградой.

-- Значит, вы хотите от нас отделаться? От Поля и меня? -- спросила
она. -- Задумали это, как только вернулись из Парижа?

Я покачал головой.

-- Ничего я не задумывал, тем более -- заранее, -- ответил я. -- Эта
мысль пришла мне в голову сегодня вечером, на террасе. Вот и все. Если вам
мое предложение не нравится, забудьте о нем.

С минуту Рене молчала. Казалось, она что-то решает. Затем медленно
проговорила:

-- Вы изменились, Жан. Я не имею в виду -- после того, что случилось
сегодня. Это было ужасным ударом для всех нас; я имею в виду -- за последние