Андрюша понял взгляд отца, подобрал лоскуты и бережно положил их к себе за
пазуху.
к своему другу.
духа и тела. Речи его большею частию были несвязны. Наконец он стал
приходить в себя, а когда образумился, начал осуждать свое назначение. Так,
или почти так, говорил он своему молодому другу:
тревожится непонятными, тяжкими думами; ему гений-сфинкс задал уж свои
загадки; в нем засел уж Прометеев ворон и растет вместе с ним. Товарищи
играют, веселятся; они готовят на зрелые лета воспоминания о райских днях
детства, которых дважды не бывает: придет время, он будет помнить одни
мучительные грезы этого возраста. Настанет юность: для других это время
любви, связей, разгул, пир жизни; для художника их нет. Дикарь, отступник
общества, он бежит красавиц, бежит веселия в пустыню своей души и там, в
тоске неизъяснимой, в слезах вдохновения, на коленах перед своим идеалом,
молит его сойти на землю, в его скудельную обитель. И ждет он дни, ночи и
сохнет по красоте неземной. Горе ему, если она не посетит его! еще большее
горе, если посетит! Нежный состав юноши не выдержит ее брачного поцелуя; ее
удел - союз с богами, и земной уничтожится в ее объятиях. Не говорю об
учении, о заготовке механической. И тут на каждом шагу вещественность
цепляется за тебя, ставит тебе преграды: проводит безобразную жилу на
мраморе твоего болвана, мешает сажу в твой кармин, путает воображение сетью
уродливых чисел и формул, велит быть рабом у маляра или каменотеса. А что
ждет тебя, когда выйдешь победителем из этой школы механики, когда успеешь
сбросить с себя тяжкую суму тысячи ненужных правил, которые педантизм
навалит на тебя, когда возьмешь на выбор только те законы, которые так
просты и единичны?.. Что ждет тебя тогда? Опять вещественность! Бедность,
нужды, труд заказной, оценщики, соперники - эта вся голодная стая, которая
разом налетит на тебя и готова разорвать, лишь только узнает, что ты чистый
сосуд дара божьего. Душа твоя хочет творить, а тут желудок требует куска
хлеба, вдохновение подвязало тебе крылья, а тело просит не только прикрыть
наготу свою обычною покрышкой, но и тонкого сукна, шелка, бархата, чтобы
явиться перед судьями твоими в приличной одежде, без которой тебя не примут,
ты и твое произведение умрете в неизвестности. Чтобы достать пропитание,
одежду, надо работать: тебе торгаш заказывает анбары и погреба, синьор -
конюшни и псарни. Вот наконец приготовил ты себе насущный хлеб, одел
прилично свои кости и мясо: вдохновение жаждет своей пищи, просится из твоей
души в образы, в формы. Ты творишь, ты сводишь свой идеал в исполнение. Как
быстро задвигались колеса твоего существа! Бытие твое удесятерено, пульс
твой бьется, как бы ты дышал атмосферой самых высоких гор. Ты тратишь в один
день месяцы жизни. Сколько ночей, проведенных без сна, в неразрывной цепи
дней, исполненных тревоги! Лучше сказать, не дней, нет ночей для тебя, нет
времен года, как для других людей. Кровь твоя то кипит, то леденеет,
лихорадка воображения изнуряет тебя. Восторг тебя сожигает, неудача
исполнения бесит, терзает на части; тебя мучит то страх людского мнения, то
боязнь умереть, не кончив труда. Прибавь неотступную тень славы, которая
ходит везде по пятам твоим и не дает тебе минуты покоя. Вот период
творчества! Творя, ты жил у подножия высшей красоты. Земные окружают твое
произведение, судят, ценят, разбирают по суставам; покровители хвалят
орнаменты, величину столбов, тяжесть труда; милостынераздаватели бросают в
честь твою жетоны или подползают мышами под чертежи твои и во мраке ночей
грызут их. Нет, друг мой, жизнь художника - жизнь мученика.
которые этот несколько раз осторожно принимался. Когда ж он успокоился,
молодой человек осмелился отвечать ему:
снял одну черную сторону картины. Только два, три вопроса, и я замолчу.
высшей красоты, лобызая края ризы ее, не наслаждался ты в один миг
восторгами, которых простой смертный не купит целою жизнью своей? Разве,
выполняя свой идеал, не имел сладких, райских минут, которых не хотел бы
променять на все сокровища мира? Разве воспоминанием этих минут не был ты
счастлив! Мало ли награжден от бога?.. Не свыше ли миллиона подобных тебе?..
Ты грешишь, друг мой!
его руку, - всем этим я наслаждался. И если б мне опять пришлось начинать
жизнь свою, если б отдавали мне на выбор радость богача, победителя, царя и
мои прошедшие радости, я взял бы опять последние, опять пошел бы смиренною
тропою художника. Так, мне дано, что мне было надо, чего требовала душа моя
еще до появления в этот мир. Но человек странное существо; самолюбие,
славолюбие, назови как хочешь, доводит его до безумия. Ему мало самому
наслаждаться своим созданием, он хочет, чтобы другие, тысячи наслаждались
им; мало ему хвалы современников, он хочет, чтобы потомство, будущие
поколения, будущие веки поклонялись ему. Негодуя на краткость своей жизни он
стремится жить и за гробом. Мертвый, под могильным камнем, он не услышит
себе ни похвалы, ни осуждения; но терзается заранее, если обречен последним,
заранее наслаждается, мечтая, как имя его будет переходить из уст в уста,
когда он будет лежать в земле.
человека от животных? без него земля лишилась бы лучшего своего украшения,
человечество - лучших своих подвигов.
Что ж значит стремление к прекрасному без исполнения, высокое, благородное
желание жить в веках, чувство самопознания, силы воли, дара в себе,
возможности творить достойное бессмертия и не иметь возможности осуществить
свое создание в достойных вековых формах?.. Существенность, злая
существенность - вот что меня мучит, пожирает! вот что приводит меня в
безумие!.. Слушай и осуди меня, если я достоин. Сказывал я тебе, с какими
высокими, пламенными надеждами направил я путь свой в Московию, от каких
богатых предложений отказался, чтобы осуществить эти надежды. Ни дружба дожа
Марчелли, ни усердные зазывы других итальянских властителей, ни моления
родных и друзей, ни будущность в неизвестной земле, которою меня пугали,
ничто не остановило меня. Я оставил свое отечество с его благословенным
небом, пошел в землю далекую, на край света, в снежные сугробы, прельщенный
обещаниями, которые льстили моему сердцу, и собственною уверенностью
располагать здесь для моего дела средствами, какие только пожелаю. Здесь,
единственный художник, лелеемый властями, любовью, уважением народа
религиозного, готового на все жертвы для дела церкви, я мечтал осуществить
свое создание скорее, чем где-нибудь. Наконец я здесь. Ты знаешь, каких
труженических услуг стоило мне приобретение милостей великого князя. Ему
служил я, как поденщик; лицо мое опалено порохом, спина преждевременно
согнута, на руках мозоли. Такими трудами дошел я, однако ж, до апогеи
царских милостей. И любовь народа, черни приобрел я до того, что получаю сам
вклады на построение церковное. Сын, которого я отдал этому народу в залог
моей преданности, моей верности ему, которого окрестил в русскую веру,
помощь моя в ратном деле, строгая жизнь, приготовление грубых материалов,
литье пушек, колоколов, самое имя церковного строителя - все доставило мне
уважение и любовь русских. Материалов для храма приготовил я много и мог бы
еще приготовить во время стройки; десятки тысяч кирпичей ежедневно
привозятся даром с заводов моих. Бояре, имеющие избы вокруг Успения, охотно
снимают их под церковное место: "Под основание дома божьего готовы мы и себя
положить, - говорят они. - Это не то, что ломать церкви под сады". Я мог
располагать еще тысячами усердных рук. Казна Иоаннова, обогащенная победами,
в которых я немало участвовал, открывает мне свои средства. Все, вместе с
новым торжеством по случаю завоевания Твери, давало мне право приступить к
выполнению моего создания. Недоставало только слова Иоанна: да будет! Вот
третьего дня велено мне было представить ему чертежи свои. Приношу их. Сам
великий князь, София и высшая духовная особа моими судьями. С трепетом
сердца раскрываю чертежи, объясняю их... Вижу неудовольствие на лице Иоанна,
еще большее на лице духовной особы; София смотрела на меня с сожалением и
живым участием. "Помилуй, - сказал великий князь, - что это хочешь ты нам
выстроить?" - "Храм божьей матери, который был бы ее достоин", - отвечал я.
- "Храм?.. - возразил Иоанн, - мы хотим дом божий, а ты что нам сделал?..
Ездил ты во Владимир, видел там соборную церковь?" - "Ездил и видел". -
"Такую построй, господин Аристотель, только немного побольше и потолще; та
для Владимира, а нам для Москвы, понимаешь? За то молвим тебе от всей
православной Руси доброе слово и без награды не оставим". - "Когда так,
зачем же звал ты славного мастера из Венеции? - сказал я с сердцем,
свертывая свои чертежи. - Велел бы построить муровщику любому!" - "Вот ты и
прогневался! Постой, покажи опять свои листы" (и стал он снова рассматривать
их). "Воля твоя, мудрено что-то, не про нас писано. Кажется, и на бумаге
того и гляди задавит тебя". В это время духовная особа посмотрела на чертежи
и примолвила: "Совершенная божница латинская!" - "Только не жидовская
школа", - возразил я. Духовная особа побледнела. София стала защищать меня,
говоря, что такой храм будет на удивление чужеземцам, что в самом
Константинополе церковь в честь ее святой едва ли будет равняться с ним
красотою и величием. Великий князь покачал головой и призадумался. "А
сколько сажен человечьих надо под церковь твою?" - спросил он. "Двести", -
отвечал я. "Двести? ты обезумел, Аристотель! Поэтому боярские хоромы
помелом, церкви извечные долой". - "Избы твоих бояр и часовни, которые вы
называете церквами, конечно, долой. Ломал же ты их для садов княжеских. Если
хочешь быть великим государем, надо и делать все великое, достойное
удивления народов". - "Ладно; да где мы возьмем столько кирпичей?" - "На
моих заводах их много приготовлено, приготовлю их еще больше". - "Откуда ж
возьму для Кремля? Не забудь, мне надо поставить стену, ворота, стрельницы".
- "Где хочешь, государь, а я готовил кирпич под храм Пречистой, а не для
твоих татарских башен". - "Нет, этому не быть, - вскричал в гневе Иоанн, -
Нортон Андрэ
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Афанасьев Роман
Пехов Алексей
Березин Федор