Чтение 62–й страницы книги ~Петр и Алексей~

было лишь мерное, медное тиканье маятника на стенных часах.

- Отречение твое токмо протяжка времени, а не исти-
на! - произнес, наконец, Петр.- Ибо, когда ныне не бо-
ишься и не зело смотришь на отцово прощение, то как
по мне станешь завет хранить? Что же приносишь клятву,
тому верить нельзя, жестокосердия ради твоего. К тому
и Давидово слово: всяк человек ложь. Также, хотя
и подлинно хотел хранить, то возмогут тебя скло-
нить и принудить длинные бороды, попы, да старцы, ко-
торые, ради тунеядства своего, не в авантаже ныне обре-
таются,- к ним же ты склонен зело. Того для, так ос-
laться. как желаешь, ни рыбою, ни мясом, невозможно.
о, или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя на-
следником, ибо дух наш без сего спокоен быть не может, а
особливо ныне, что мало здоров стал,-или будь монах...

Алексей молчал, опустив глаза. Лицо его казалось
теперь такою же мертвою маской, как лицо Петра. Маска
против маски - и в обеих внезапное, странное, как будто
призрачное, сходство - в противоположностях подобье.
Как будто широкое, круглое, пухлое лицо Петра, отра-
жаясь в длинном и тощем лице Алексея, точно во вогну-
том зеркале, чудовищно сузилось, вытянулось.
Молчал и Петр. Но в правой щеке, в углу рта и гла-
за, во всей правой стороне лица его началось быстрое
дрожание, подергивание; постепенно усиливаясь, перешло
оно в судорогу, которая сводила лицо, шею, плечо, руку
и ногу. Многие считали его одержимым падучею, или
даже бесноватым за эти судорожные корчи, которые пред-
вещали припадки бешенства. Алексей не мог смотреть на
отца в такие минуты без ужаса. Но теперь он был спокоен,
точно окружен невидимой, непроницаемой бронею. Что
еще мог ему сделать батюшка? Убить? Пусть. Разве то,
что он уже сделал только что, не хуже убийства?
- Что молчишь? - крикнул вдруг Петр, ударяя кула-
ком по столу в одном из судорожных движений, сотряс-
шем все его тело.-Берегись, Алешка! Думаешь, не знаю
тебя? Знаю, брат, вижу насквозь! На кровь свою восстал,
щенок, отцу смерти желаешь!.. У, тихоня, святоша про-
клятый! От попов да старцев, небось, научился оной поли-
тике? Недаром Спаситель ничего апостолам бояться не ве-
лел, а сего весьма велел: берегитесь, сказал, закваски фари-
сейской, что есть лицемерие монашеское - диссимуляция!..

Тонкая злая усмешка сверкнула в потупленном взоре
царевича. Он едва удержался, чтобы не спросить отца:
что значит подлог чисел в Объявлении сыну моему -
октября 11 вместо 22? У кого-де сам батюшка научился
этой диссимуляции, плутовству, достойному Петьки подь-
ячего, Петьки-хама, или Федоски, "князя мира", с его
"богопремудрым коварством", "небесной политикой"?

- Последнее напоминание еще,- заговорил Петр
опять прежним, ровным, почти бесстрастным голосом, не-
имоверным усилием воли сдерживая судорогу.- Подумай
обо всем гораздо и, взяв резолюцию, дай о том ответ
немедленно. А ежели нет, то известен будь, что я весьма
тебя наследства лишу. Ибо, когДа гангрена сделалась в
пальце моем, не должен ли я отсечь оный, хотя и часть
тела моего? Так и тебя, яко уд гангренный, отсеку! И не
мни, что сие только в устрастку тебе говорю: воистину,
Богу извольшу, исполню. Ибо за народ мой и отечество
живота своего не жалел и не жалею - то как могу тебя,
непотребного, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, не-
жели свой непотребный. О чем паки подтверждаем, дабы
учинено было, конечно, одно из сих двух - либо нрав
отменить, либо постричься. А буде того не учинишь...

Петр поднялся во весь свой исполинский рост. Опять одо-
левала его судорога; тряслась голова, дергались руки и ноги.
Кривлявшаяся, как будто шутовские рожи корчившая,
мертвая маска лица с неподвижным воспаленным взором
была ужасна. Глухое рычание зверя послышалось в голосе.

- А буде того не учинишь, то я с тобою, как с злоде-
ем, поступлю!..

- Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого
соизволения,- произнес царевич тихим, твердым голосом.

Он лгал. Петр знал, что он лжет. И Алексей знал,
что отец его знает. Злая радость мщения наполняла душу
царевича. В его бесконечной покорности было бесконеч-
ное упрямство. Теперь сын был сильнее отца, слабый
сильнее сильного. Что пользы царю в пострижении сына?
"Клобук не гвоздем к голове прибит, можно-де и снять".
Вчера - монах, завтра - царь. Повернутся в земле кости
батюшки, когда над ним надругается сын - все расточит,
разорит, не оставит камня на камне, погубит Россию. Не
постричь, а убить бы его, истребить, стереть с лица земли.
- Вон! - простонал Петр в бессильном бешенстве.
Царевич поднял глаза и посмотрел на отца в упор,
исподлобья: так волчонок смотрит на старого волка, ос-
калив зубы, ощетинившись. Взоры их скрестились, как
шпаги в поединке - и взор отца потупился, точно сло-
мался, как нож о твердый камень.
И опять зарычал он, как раненый зверь, и с матер-
ным ругательством вдруг поднял кулаки над головою
сына, готовый броситься, избить, убить его.
Вдруг маленькая, нежная и сильная ручка опустилась
на плечо Петра.

Государыня Екатерина Алексеевна давно уже подслу-
шивала у дверей комнаты и пыталась подглядеть в замоч-
ную скважину. Катенька была любопытна. Как всегда,
Явилась она в самую опасную минуту на выручку мужа.
притворила дверь неслышно и подкралась к нему сзади
на цыпочках.

- Петенька! Батюшка!- заговорила она с видом сми-
ренным и немного шутливым, притворным, как добрые
няни говорят с упрямыми детьми, или сиделки с больны-
ми.-- Не замай себя, Петенька, не круши, светик, сердца
моеего. А то паче меры утрудишься, да и сляжешь опять,
расхвораешься... А ты ступай-ка, царевич, ступай, родной,
с Богом! Видишь, государю неможется...

Петр обернулся, увидел спокойное, почти веселое лицо
Катеньки и сразу опомнился. Поднятые руки упали, по-
висли как плети, и все громадное, грузное тело опусти-
лось в креслу, точно рухнуло, как мертвое, в корне подруб-
ленное дерево.

Алексей, глядя на отца по-прежнему в упор, испод-
лобья, сгорбившись, точно ощетинившись, как зверь на
зверя, медленно пятился к выходу и только на самом по-
роге вдруг быстро повернулся, открыл дверь и вышел.
А Катенька присела сбоку на ручку кресла, обняла
голову Петра и прижала ее к своей груди, толстой, мяг-
кой как подушка, настоящей груди кормилицы. Рядом с
желтым, больным, почти старым лицом его, совсем еще
молодым казалось румяное лицо Катеньки, все в малень-
ких пушистых родинках, похожих на мушки, в миловид-
ных шишечках и ямочках, с высокими соболиными бро-
вями, с тщательно завитыми колечками крашеных чер-
ных волос на низком лбу, с большими глазами навыкате,
неизменною, как на царских портретах, улыбкою. Вся
она, впрочем, похожа была не столько на царицу, сколько
на немецкую трактирную служанку, или на русскую бабу-
солдатку - портомою, как называл ее сам царь,- которая
сопровождала "старика" своего во всех походах, собствен-
норучно "обмывала", "обшивала" его, а когда "припадал
ему рез", грела припарки, терла живот Блюментростовой
мазью и давала "проносное".

Никто, кроме Катеньки, не умел укрощать тех при-
падков безумного царского гнева, которых так боялись
приближенные. Обнимая голову его одной рукой, она Дру-
гою - гладила ему волосы, приговаривая все одни и те